Жильбер Сесброн - Елисейские поля

Когда господин Стефан встречался с друзьями, их беседы чаще всего вертелись вокруг трех тем: многоженство, французская кухня и воспоминания детства.

— Вот самое давнее мое воспоминание, — говорил господин Стефан, полуприкрыв глаза. — Я на руках у кормилицы, она заворачивает меня в одеяльце и спускается со мной в погреб. Что за погреб, я понял только потом: это было в первую мировую, Париж бомбили, ну, в общем, понятно?..

Он выжидал, пока кто-нибудь спросит: «А, убежище?» Кто-нибудь спрашивал: «А, убежище?» — и он продолжал:

— Именно. И это самое первое, что я запомнил, а вы?

Но рассказы других он не слушал.

Как и всем смертным, Стефану снились бессвязные истории, и, проснувшись, он помнил лишь какие-то обрывки.

Однажды утром он открыл глаза в некоторой тревоге: ему снилось, что его, закутанного в одеяло, сносят вниз по бесконечным лестницам в подземелье… Убежище…

Некоторое время спустя он заново пережил во сне свой первый день в школе, потом — первое причастие, первые каникулы в горах, смерть матери — в то утро он проснулся в слезах.

Постепенно господин Стефан понял, что он видит по ночам события своей жизни, причем во всех подробностях и в естественной последовательности. Как будто его второе существование — а по сути дела, то же самое! — было запущено вновь, через тридцать лет после первого… Но ночная жизнь господина Стефана, неподвижно лежавшего в постели, Раскручивалась в ускоренном темпе: за несколько ночей он проживал целые годы. Потом только недели, месяцы и, наконец, дни.

Господин Стефан, как и многие люди, не очень активные, но перегруженные делами, имел обыкновение записывать в блокнотик распорядок каждого дня. Таким образом ему легко было проверить точность своих снов, а также проследить развитие этого второго существования, мало-помалу нагонявшего первое, то есть реальное. Он вошел в азарт: нечто подобное происходит на скачках, когда один из участников, появившись с дальнего конца ипподрома, с каждым броском лошади отвоевывает расстояние и нагоняет идущего впереди.

Однажды ночью господину Стефану приснились события прошедшего дня; получилось, что он прожил его дважды в течение двадцати четырех часов… С интересом ждал он следующей ночи: пойдет ли и дальше так, день в день? И ночью ему будет теперь сниться то, что было днем?

Но в эту ночь господину Стефану снилось, что ему снится сон.

Он не сразу понял, что это означает: его ночное существование догнало наконец дневное. Пути двух светил пересеклись, и наступило затмение…

Назавтра он увидел во сне какие-то неизвестные ему события… Но на следующий день так все и произошло.

И тогда его сердце сжалось в страшной тревоге — и как он раньше не догадался! Все было так логично! Сначала прошлое. В минувшую ночь настоящее. А теперь будущее. Он начал записывать в блокнотик все, что видел ночью. Иногда это были события одного дня, но чаще двух или трех, а порой и целой недели. Он все записывал. А потом переживал это наяву. Встречи, поездки, происшествия — сны никогда не обманывали его.

Господин Стефан стал нервным и мрачным. Он отказался от встреч с друзьями, от привычных развлечений, теперь он не мог позволить себе никакой самостоятельности, никаких капризов, ни малейшего изменения планов, он стал рабом своих сновидений и безоговорочно подчинился им. Каждое утро он прочитывал в блокнотике распорядок предстоящего дня и принимался все исполнять, пункт за пунктом. Некоторое хладнокровие наверняка помогло бы ему вырваться из заколдованного круга или, на худой конец, извлечь из всего этого хоть какую-то выгоду — право, не знаю, каким образом, но, подумай он хорошенько… Уж как-нибудь…

Наконец в одну прекрасную ночь господину Стефану вообще не приснился сон.

Однако это не помешало ему и в этот день следовать предсказаниям своего блокнотика. Правда, ничего нового он не смог туда записать и ждал грядущей ночи с опаской и любопытством. Увы! Ему опять ничего не приснилось… И в следующие ночи тоже… «Слава богу, — подумал господин Стефан, — я больше не буду видеть сны. И начиная с восьмого мая — ведь мой блокнотик заполнен только до этого дня — я наконец смогу жить как хочу! Свобода, свобода… Нет! Избавление…»

Но и на этот раз господину Стефану не хватило воображения, а более всего логики, и он неверно истолковал ночное предупреждение. Поскольку на самом-то деле утром восьмого мая, после заключительной ночи без снов, на пороге первого свободного дня господина Стефана не стало.

переводчик Л. Кравченко

На одном из зданий Французской академии в Париже, возле самого окна, среди зарослей дикого винограда, торчал из стены конец трубы такого диаметра, что его можно было обхватить большим и указательным пальцами. Никто не знал, что это за труба и для чего она могла быть нужна, да никто и не замечал ее. Но каждый год в ней устраивала гнездышко одна маленькая птичка; она как раз умещалась в трубе, совсем как пуля в стволе ружья, и чувствовала себя в ней так спокойно, так безмятежно, что целыми днями беспечно распевала во все горло. Старый служащий, работавший у этого окна, приоткрывал створку, чтобы слышать ее пение: это было первое, что он делал, входя утром в кабинет, и последнее слово «до свидания» он тоже шептал птичке вечером, перед тем как уйти.

Но однажды пришли рабочие чинить проходившую по этой стене водосточную трубу и… «Раз уж вы здесь, уберите-ка заодно этот никому не нужный кусок трубы!» На следующий день после ухода рабочих старый служащий ни на чем не мог сосредоточиться — он даже решил, что заболел. Лишь несколько дней спустя, выглянув в окно, понял он причину своего недомогания и дурного настроения…

«Ах ты черт! Черт!»

Он утер вспотевший лоб. «Черт! Черт!..» Сорок лет проработал он здесь, и сорок лет все шло хорошо, все оставалось неизменным: ежедневно, как только приходила почта, он разбирал одно и то же число писем, сортировал служебные записки, изучал досье… Сорок лет — и вот сегодня…

Он снял очки, шапочку, нарукавники и, ничего не говоря своим старым коллегам, так как боялся сорваться, спустился по лестнице и пересек двор, намереваясь обратиться с жалобой в главный секретариат. Но на полпути сообразил, что жалоба его может показаться просто чудачеством и все равно не вернет ему пения птички. Он возвратился на свое место, с трудом досидел до вечера и — впервые за сорок лет — ушел с работы на двадцать минут раньше: этого времени ему как раз хватило, чтобы по мосту Искусств выйти на набережную Мессижери и найти там лавку продавца певчих птиц. Прослушав всех птиц одну за другой, он остановил свой выбор на той, чье пение больше всего напоминало ему голос утраченного маленького друга, и унес ее в ивовой клетке, на ходу просовывая меж прутьев свой старый пожелтевший палец: «Тц… тц… тц…»