Том Вулф - Я – Шарлотта Симмонс

Впрочем, превращать встречу с двумя сегодняшними посетителями в милые задушевные посиделки в намерения ректора не входило. Ну, не хотелось ему, чтобы они почувствовали себя в его кабинете уютно, спокойно и уж тем более – как дома. Это были два самых радикальных экстремиста, с которыми Катлеру только приходилось иметь дело, и их мировоззрения нельзя было назвать иначе как странными и при этом прямо противоположными. Да, при таких условиях ректор предпочитал, чтобы его отделяла от посетителей непоколебимая глыба письменного стола.

С того места, где сидели эти «горячие головы», их взгляды неизбежно натыкались на висевший за спиной ректора огромный – больше чем в натуральную величину – портрет Чарльза Дьюпонта в полный рост, в костюме для верховой езды. Великий основатель университета был изображен заносящим ногу в начищенном до зеркального блеска черном сапоге в стремя своего любимого вороного жеребца, чемпиона-четырехлетки, имя которого – Бешеный Кнут – биографы рода Дьюпонтов бережно сохранили для потомков. Сам Дьюпонт, широкоплечий, с могучей грудной клеткой, замер на портрете вполоборота к зрителям. При этом на его суровом и, как описывали современники, обычно бесстрастном лице отразилось выражение некой досады и неудовольствия. Ощущение было такое, что кто-то как раз в этот момент обратился к нему с какой-то дурацкой просьбой. Художник, Джон Сингер Сарджент – следовало отметить, что эта картина была единственным известным портретом на коне его кисти, – запечатлел рукоять кнута в правой руке отца-основателя Дьюпонтского университета, чуть исказив пропорции. Создавалось ощущение, что эта рукоятка вот-вот обрушится на того, кто осмелился оторвать его сиятельство от столь важного дела, как подготовка к верховой прогулке, и в кровь разобьет ему губы, когда владелец плети ударит крест-накрест – сначала лицевой, а потом тыльной стороной руки.

Впрочем, если хотя бы один из этих двоих экстремистов – Джером Квот или Бастер Рот – и был впечатлен и подавлен этим зрелищем, то эмоций своих они не показывали.

Джерри Квот – этакий шарик сливочного масла в обтягивающем свитере с V-образным вырезом и неизменным треугольником белой футболки в этом вырезе – говорил:

– Да, Фред, но мне, черт возьми, плевать на все результаты этого расследования, проведенного учебной частью! Факт остается фактом: ни при каких обстоятельствах, даже под дулом пистолета, этот накачанный анаболиками дебил не мог написать такой реферат – и знаете что, Фред? Я не собираюсь отступать и не заткнусь до тех пор, пока кое-кто, – пауза и долгий выразительный взгляд в сторону сидевшего на расстоянии трех футов Кое-кого, вероятно, недалеко ушедшего от накачанных анаболиками троглодитов, только почему-то одетого в блейзер и рубашку с галстуком, – не будет выведен на чистую воду.

«Вот ведь маленький говнюк», – подумал ректор. У Джерри Квота, пусть и не самого опытного мастера подковерных интриг, все же хватило ума довести ситуацию до такой точки, когда ректору пришлось выбирать: либо обломать зарвавшегося преподавателя, либо потерять лицо перед Бастером Ротом. Ректор был достаточно предусмотрителен, чтобы предупредить Бастера Рота: во время трехсторонней встречи придется кое в чем подыграть Джерри Квоту и потерпеть его желчные нападки. Но вы только посмотрите на Рота. Он уже скрежещет зубами. Того и гляди в любую секунду взорвется. Шутка ли – использовать в качестве презрительных эпитетов для его подопечных такие слова, как «накачанный анаболиками дебил». Это уже похоже на почти открытое обвинение тренера в том, что он пичкает своих игроков стероидами. Да, с этими двоими и по отдельности нелегко общаться, у каждого хватает своих заморочек и тараканов в голове, но вместе… ну как ты с ними будешь договариваться? Нашла же ведь коса на камень. Как умаслить Джерри Квота, вся жизнь которого представляла собой нескончаемый крестовый поход против всех Бастеров Ротов этого мира, – и не спровоцировать при этом на скандал самого Бастера Рота, который, в свою очередь, считал всех Джерри Квотов в университете тупиковой ветвью эволюции, бесполыми паразитами, все существование которых сводилось к тому, чтобы вставлять палки в колеса отлаженному механизму его работы с командой?

Ну что, пора самому вмешаться.

– Видите ли, Джерри, – сказал ректор, – надеюсь, вы понимаете, что я никоим образом не заинтересован, чтобы вы замолчали или, по вашему собственному выражению, заткнулись. Я в самом деле так думаю. Вы прекрасно знаете, что я ценю вас не за сговорчивость и умение называть вещи своими именами. Те недостатки или негативные явления, на которые вы обращаете внимание, становится просто невозможно замалчивать или пускать на самотек. – На всякий случай ректор тепло улыбнулся. – Может быть, то, что я сейчас скажу, не облегчит мне жизнь, а наоборот, только осложнит, и все же я действительно полагаю, что вы ни в коем случае не должны молчать, и прошу вас и в дальнейшем резать правду… – Ректор хотел воспользоваться известным выражением «резать правду-матку», но в последний момент прикусил язык и почему-то предпочел обойтись в своей речи без этого фразеологизма. Такое выражение было, конечно, устаревшим, если не сказать – архаичным, но это еще полбеды. Хуже другое – оно вновь вошло в обиход через этот лезущий в уши из каждого динамика афроамериканский рэп-жаргон, славящийся своей физиологичностью. Эти чернокожие умники-интеллектуалы возвращали идиомам их первоначальное значение, одновременно придавая какой-то скабрезный, в данном случае чисто анатомический оттенок. – …В общем, говорить людям правду в глаза. Джерри, помимо того что вы – выдающийся историк, ваша гражданская позиция не может не вызывать уважения даже у тех, кто далек от мира академических исследований. Поэтому мне остается только просить вас оставаться всегда тем Джерри Квотом, каким я вас знаю, – откровенным человеком, готовым открыть глаза на недостатки и нарушения этических норм, все еще встречающиеся в жизни нашего университета.

Выдав такую речь, ректор мысленно порадовался за себя, как за мастера риторики: еще бы, в результате этого обмазывания елеем мрачное и угрюмое выражение на миг сошло с чела Квота; мало того – уголки его губ даже дрогнули, словно профессор надумал вдруг улыбнуться от почти детского удовольствия. Увы, все это длилось лишь какую-то долю секунды; по прошествии этого краткого отрезка времени он снова нахмурился, нахохлился и вновь стал похож на уже упомянутого (мысленно, только мысленно!) маленького говнюка. Посмотрите только на него… ему ведь далеко за пятьдесят, даже ближе к шестидесяти… и при этом – ленинская бородка, бесформенные неглаженые штаны из магазина рабочей одежды, мрачный серый свитер, облегающий каждую складку более чем дородного тела – такого дородного, что в некоторых ракурсах возникало ощущение, будто над необъятным животом профессора нависает женская грудь внушительных размеров. Рубашка, галстук – какое там! Только белая футболка, не стесняющая воротничком движения второго, третьего и всех прочих подбородков… а над шейно-подбородочными складками – круглое, оплывшее жиром лицо, гладкую поверхность которого нарушали мешки под глазами, по-стариковски поджатые губы и две глубокие складки-морщины, начинавшиеся от ноздрей и расходившиеся мимо губ почти до подбородка… Все это великолепие украшалось бородкой-эспаньолкой и реденькими, коротко, как у школьника, подстриженными волосиками, которые даже поседеть не смогли опрятно и достойно. При взгляде на «шевелюру» профессора возникало впечатление, что он не столько поседел, сколько полинял, как какой-нибудь пушной зверек по весне. И что, спрашивается, этот идиотский имидж должен олицетворять? Неужели превосходство профессора над представителями правящей миром расы Галстуков и Темно-Синих Костюмов (именно в такой был одет ректор)? Может быть, Квот пытался выразить свою солидарность с бунтующей молодежью (если она еще где-то осталась)? Или это отражало сугубо личные, оставшиеся довольно инфантильными представления профессора о богемности? Впрочем, скорее всего, все три предположения относительно истинных причин его «элегантности» были до некоторой степени верны.