Майя Кучерская - Тётя Мотя

В дверях стояла Анна Тихоновна и звала их к ужину.

Через несколько часов Иван Валерьевич шел в глубокой темноте по Калинову, напевая. Шаг его был нетверд, но лицо расслабленно и добро.

Весь остаток вечера они отмечали «окончание военных действий» и «конец безотцовщины», как выразился Сергей Петрович. Пол-ужина обсуждали детали, договорились, что надо добраться до ярославского Архива ФСБ, наверняка дело Сергея Адашева хранится там, может, и про других Адашевых станет ясней. Потом перешли на обсуждение Утехина, кружка, школы, экспозиции из выжившего на пожаре. Под конец ужина Задохин совсем размяк, громко нахваливал грибочки Анны Тихоновны, рассказывал, как служил в армии, при ближайшем рассмотрении оказавшись балагуром; начал даже вспоминать частушки, которые пели у него в родной деревне, родился и вырос Задохин в Мартынове.

Умолял Сергея Петровича вернуться и вести с сентября историю, хоть в одном-двух классах.

— Пожадничал я, Сергей Петрович, — нагрузки-то всем хватит. Всем! Мне одному не справиться, да и не нужно. И кружок, пожалуйста, возьмите. Ребята скучают. В начале года все выясняли у меня, когда начнется, почему нет кружка.

— Да, и ко мне они приходили…

— Вернитесь, прошу!

Сергей Петрович согласился, но только на кружок. Много появилось у него новых архивных занятий, которые тоже нельзя было вдруг оставить. Но и за это Иван Валерьевич его жарко благодарил, и за это они тоже выпили по последней.

Восьмиклассницы Маша Заботина и Катя Пигута, возвращавшиеся в ночи с клубной дискотеки, завидев шагавшего посреди улицы директора, схоронились за автобусную остановку, в испуганной надежде, что Иван Валерьевич их не заметит.

Он их и не заметил, сильно фальшивя, Задохин негромко напевал что-то веселое, и когда приблизился, девочки различили слова:

Девочки так и прыснули, совершенно забыв о конспирации, но Иван Валерьевич и ухом не повел и завел что-то новое, уже неразличимое им отсюда.

Вечер стоял тихий-тихий, теплый такой, что и пожилую Авдотью Яковлевну, помогавшую Лиде управляться с детьми, никак было не загнать в дом, все нежилась, сидела на лавочке, слушала соловьев. И комар ни один пока не зудел. Увидев, какой походкой Иван Валерьевич возвращается домой, Авдотья, впрочем, поднялась с легким кряхтением и, приговаривая что-то, помогла хозяину взобраться по ступенькам крыльца.

Уже выходя из подъезда, Тетя попросила Колю чуть подождать и все-таки проверила напоследок почтовый ящик — так и есть: долгожданное письмо от Сергея Петровича. Не мог старый учитель отпустить ее без напутствия. Она разорвала конверт в метро. Это был расшифрованный дневник Аси. Голубев наконец окончил свой труд. Коля косился, явно ревновал, она послушно сложила бумаги в рюкзак.

И погрузилась в чтение, едва самолет набрал высоту. Не отвлекаясь ни на еду, ни на комедию несмешных положений, прыгавшую на экране над головой — читала, ловя и, кажется, слыша Асино дыханье.

1908 год

8 апреля.Пришел первый пароход. Снег на полях почти стаял. Почки надулись.

Пасха уж близко, много сегодня была наверху, нашла дневник, который вела восемь лет назад, завалился за ящик в комоде. Мне было шестнадцать лет. На каждой странице — мечты, вздохи и… скука. Тишина. Только сторож стучит своей стукалкой. Помню, как жутко было читать тогда Чехова. Эта пыльная крапива у заборов, тоненький звук балалайки вечерами, тяжкий запах лип — все точь-в-точь, как у нас… И страшно было, что так же, как у его героев, ничего у меня не выйдет, останутся одни разбитые надежды, несбывшиеся мечты.

Но за восемь лет все совершенно переменилось! «Я чувствую и силы, и стремленье / Служить другим, бороться и любить».

Все потому, что те, за кого бороться и любить, появились. Сергуше семь, Кате пять, Лялюшке полтора года.

К Сереже начала ходить m-lle Gallet от Оболенских, учить его французскому. Он очень способный, но легко отвлекается и начинает озорничать. Катя уже по слогам читает, хотя больше любит, когда читаю ей я. Лялюшка ясно говорит «мама», «папа», «ня» (няня), может сказать, как мычит корова, как гусь кричит и кукарекает петушок. Очень любит котят, которые живут у Андриана, нашего садовника и дворника, бежит за ними, едва завидит, пищит громко, чтобы обратить на себя их внимание. Коты пускаются от нее наутек.

Жизнь моя полна и стала легче. Ляля подросла, два месяца, как не кормлю ее, хотя оторвать было трудно и жаль. Вчера Владимир Алексеевич заговорил со мной намеками, не хотела бы я иметь еще ребенка, я отвечала ему, что приму все, что пошлет Бог. Отвечала ему искренне, потому что так я и чувствую. Тяжело носить, тяжело рожать, потом кормить и не спать ночами, с Катей был у меня к тому же мастит, но как ни тяжко, а счастья дети приносят столько, что все забывается, когда слышу Лялин смех, когда они жмутся ко мне и ластятся, говорят «мамочка», «наша любимая мамуля». Дети — Божие благословение. Вот и разъяснение чеховской грусти: доктор Чехов был бездетен! Оттого так серо и страшно уныло в его рассказах, хотя и поэтично, а все же безнадежно, все потому, что не было рядом с ним дитяти, родного, своего, и не имел он возможности опустить губы и потрпрукать в теплый младенческий затылок.

10 апреля.Сережа ничего не ел вечером, отказался от каши, даже любимого яблоневого варенья. Был бледен, но играл как здоровый, делал снова свои лодочки с Антоном, плотником. Едва уложили. Если и завтра откажется [нрзб] — послать придется за доктором. Ляля научилась делать воздушный поцелуй — уморительно. Ручки у нее такие мягкие — лапки. В газетах пишут, что в Москве началось наводнение.

Получила письмо от мамы, по моей просьбе она шлет рецепт постных сливок, которые делали старой барыне. Барыня была религиозна. Фунт свежих (не каленых) волошских орехов; фунт американских (треугольных) орехов; фунт сладкого миндаля, нельзя, чтоб попала горькая миндалинка, ни единая. Очистить, столочь в ступе, подливая воды, прожать сквозь чистое полотенце. Выжатое — и есть постные сливки.

12 апреля.День теплый, солнечный, тихий. Написали повару заказ на Страстную и разговень. Волнуюсь, как все пройдет. В прошлом году на разговени в прачечной, где всегда ставим стол для народа, случилось несчастье: один нищий, видно, так давно не ел, что объелся, схватило живот, уложили его на улице, под навесом, а пока посылали за доктором и суетились, он отдал Богу душу, стеная и корчась. Теперь сама пойду накануне обеда прочитать народу лекцию о том, что нельзя ни в коем случае переедать после поста, тем более голода.