Майя Кучерская - Тётя Мотя

— В Калинов, — спокойно отвечает она. — Как туда лучше?

— Прямого нет, — чеканит, чуть успокоившись, кассирша, — можно через Рыбинск, можно еще…

Кассиршу перебивает голос (свыше?), металлический, ровный, с невидимыми льдинками, прослаивающими слова: «Внимание! Поезд Москва — Рыбинск отправляется с четвертой платформы».

— Да, давайте через Рыбинск. На ближайший.

— Он отправляется через семь минут! — в голосе кассирши испуг.

«Ненормальная!» — вот что читает Тетя в ее глазах и почти кричит:

— Вот и отлично! Пробивайте. Плацкарт.

— Так мы в Калинов? — кричит на ходу Теплый.

— Да! Если успеем! Нас позвал туда один человек. Беги быстрей.

Поезд их милостиво дожидается, даже до нужного вагона они долетают, благо он близко, показывают крашеной проводнице в белых кудряшках билеты — Теплый смотрит на Тетю, явно хочет спросить что-то, Тетя побыстрее затаскивает его в вагон — потом, потом, миленький, они ищут свои места. Поезд вздыхает и трогается — успели.

Теплый блаженствует — все ему впервой.

— Это что же, сейчас лавки, а потом будут наши кровати?

— Ну да.

— А это что, наш такой стол?

Запахи человека: сигаретного дыма из тамбура, пива от двух работяг, явно едущих на выходные домой, огурца и вареного яйца от полной женщины из русского селенья, сидящей напротив, на нижнем сиденье в двушке, — потухший взор, мягкие натруженные руки, аккуратно разворачивают, умело режут — огурец на кружки, яйца на колесики. Слегка дохнуло жасмином — от девушки в белом свитере из их купейного отсека. Теплый взглянул на девушку, слава богу, волосы у нее короткие — мелькает у Тети, но пока за окном ему интересней — мелькают шлагбаумы, на поезд лает собака Жучка из старой книжки, черная, с закрученным хвостом, лежит совсем еще белый снег под деревьями, и тихо летит к земле мартовский вечер, сырой, неуютный, зажигая огни. В вагоне душно, но окно намертво забито, может, и к лучшему — не продует. В туалете качает, но Теплому весело даже это.

Он попал в железный кружок несмотря на качку. Тетя помогает ему застегнуться, умывает мордочку, промакивает полотенцем.

— Мама! Это же кухонное полотенце, — удивляется Теплый.

— Поезд и есть такая большая кухня, — отвечает Тетя первое, что приходит в голову.

Теплый задумывается, но не спрашивает — почему. Когда Тетя возвращается от проводницы с бельем, ее мальчик, разумеется, уже ведет беседу с девушкой.

— Это моя мама! — объясняет Теплый девушке. — А это Наташа.

По приятному совпадению Наташа тоже едет в Калинов, навестить родителей, в Москве она учится, в одном из бесчисленных университетов, на менеджера чего-то там, учится вечером, днем работает в парикмахерской — делает маникюр. У самой Наташи длинные алые ногти с белыми точечками в середине, Теплый берет Наташину руку, рассматривает точечки, просит потрогать. Наташа разрешает, Теплый трогает точечки и вдруг целует. Решил попробовать на вкус? Тетя фыркает, извиняется, но Наташа только смеется. Женщина из селенья улыбается: «Надо ж, какой ранний!»

На полке выясняется, все-таки Теплый — совсем маленький, такая длинная полка ему не нужна и даже пугает — Тетя дремлет у него в ногах, стережет сына, по поезду бегают волки, таскают детишек за бочок, детишка все не спит, наконец, задышал ровно, тихо, она забирается наверх, тоже забегает в сон, ненадежный, поездной, с легкими, сиреневыми тенями, стуками, звонким храпом работяг, — и чувствует — черная обида на Колю сеется по рельсам меленьким порошочком, остается там, позади.

Остановка. Железный скрежет, неведомый вокзал окутан бледно-оранжевым туманом, из тумана тянутся к окнам руки с жареными пирожками в засаленных бумажках. По их вагону кто-то пробирается — вошел на этой остановке. Они вздрагивают и едут дальше.

Освобожденная душа летит в облаке. Облако — ее самолет, облако — грусть, или, как они теперь говорят, грусть грусть. Здравствуй. За эти месяцы Тетя уже забыла, как уверенно, крепко и плавно она пеленает душу толстым покрывалом, как давит из глаз слезы. За окном родное, русское безнадежье, но в каждом крашеном домике горит окно, тепло, ясно.

Там прячется твое счастье. Его имени ты не знаешь, фамилии тем более, но оно сидит в этом желтом, магнитящем квадрате, смотрит, подперев голову, на ползущий поезд. Он ползет, потому что здесь опять остановка. Что ж, выходи и беги, беги туда, где тебя наверняка ждут все эти долгие бессмысленные годы твоей предыдущей жизни — входи скорей в широко распахнутые двери. И смотри.

Два приятеля сидят за столом, ничем не покрытым. На грубых досках раскрошенный хлеб, замурзанные тарелки, вилки, отдельно селедка на газете. Жена одного ушла в ночную смену на их загнивающую швейную фабрику, сквозь длинный предсмертный зевок все еще шьющую рабочую одежду. Пивные бутылки катаются по полу, один рассказывает, как отодрал кого-то, и речь его сплошное зда-зда-зда, другой давно ничего не слышит, глядит в стол и думает про себя тошнотворную думу: блевануть или все-таки пронесет?

Их соседка из дома напротив смотрит телик, обычная одинокая баба — библиотекарша — последние книги пришли восемь лет назад, расстарался Сорос, даже компьютер постоял немного в читальном зале, а потом был утащен директором их клуба, в правом отсеке которого и расположилась библиотека, домой. Там директорский сын, Васька, бьется теперь с утра до ночи в игры. С тех пор и затишье, никаких новых поступлений — если только подарят. И что ж, даже дарят, люди нынче пошли нежадные, а может, просто совсем стали дешевы книги, особенно щедры дачники, горожане, рядом с библиотекаршей на лаковом столике лежит горка в брызги зачитанных Татьян Пушковых, Донцовых Дарь, парочка Алин Царевых (да-да, любовных иронических романов Алены), библиотекарша ее выделяет, но пока в вечер пятницы не до чтенья — усатый и любимый ею клоун водит буратин по полю чудес, и библиотекарша думает в очередной раз — а не написать ли на передачу письмо и подзаработать деньжат. Слова-то загадывают все такие простые… В следующей избушке — свиданье, он снял ее в придорожном кафе, где она то ли ждала случайных знакомых, то ли просто коротала вечерок, попивая дешевое красное вино. Он приехал на собственном, не служебном мотоцикле, специально подальше оттуда, где жил, конечно, без формы, потому что где жил, работал милиционером. Но и менты — люди, им тоже надо расслабиться, в одиночестве, в смысле не пользуясь служебным и без ребят — он снял ее без всякого труда. Поехали вдвоем к ее дому на верной красной «Яве», когда-то нелегко ему доставшейся. Телка вжималась в спину сиськами, грела, и он чувствовал приятное шевеленье под джинсами. Конечно, она была старше его лет на скоко-то, ну и что, они уже хорошо приняли, а возраст в таких делах не самое важное, она пытается отвести его от стола, чтобы не совсем упился, он улыбается и зовет ее «ах, ты зараза»… Она вздыхает и на вдохе ощущает: рубашка его пахнет бензином, и запах этот ей сладок: так пахнут настоящие мужчины. В следующем бабка ухаживает за своим полупарализованным мужем, как раз переворачивает его на бок, чтобы вынуть пропитавшуюся мочой простынь, он гугниво материт ее на чем свет. За стеной молодые родители, она кормит грудью ребенка, тот важно сосет мамку, мамка дремлет, и случайно уснул в минуту тишины, прям на широком диване, подложив локоть под голову, измученный, серый лицом папка.