Халед Хоссейни - И эхо летит по горам

Счастливых снов, баба. Увидимся через две недели. Кажется, мы никогда еще не расставались так надолго.

Выходя, я отчетливо почувствовала, что баба наблюдает за мной. Но когда обернулась посмотреть, голова у него нависала над фартуком для возни, он игрался с пуговицей.

А сейчас Пари говорит о доме Изабель и Альбера. Она мне показывала фотографии. Это прекрасная старинная прованская ферма, каменная постройка на холмах Люберон, перед ней — фруктовые деревья и беседка, а внутри — терракотовые плитки и старинные открытые балки.

— По фотокарточкам непонятно, однако там потрясающий вид на горы Воклюз.

— А мы все поместимся? Для фермы нас как-то многовато.

— Plus on est de fous, plus on rit , — говорит она. — Как это по-английски? В тесноте, зато обедаем?

— Но не в обиде.

— Ah voilà. C'est ça [22] Ну вот. Точно так ( фр. ) .

— A как же дети? Они где будут…

— Пари?

Я взглядываю на нее.

— Да?

Она выпускает из груди долгий выдох.

— Можешь отдать сейчас.

Киваю. Лезу в сумку, стоящую у ног.

Наверное, могла бы это найти и много месяцев назад, еще когда не перевезла бабу в дом престарелых. Но, пакуя его вещи, я достала из чулана в прихожей самый верхний чемодан в стопке из трех, и в него аккурат все влезло. И лишь тогда я наконец собрала волю в кулак и решила расчистить родительскую комнату. Оборвала старые обои, перекрасила стены. Вынесла их двуспальную кровать, мамино трюмо с овальным зеркалом, вынула из шкафов папины костюмы, мамины блузки и платья, зачехленные в пакеты. Навалила целую гору в гараже — на пару поездок в «Добрую волю». Перенесла свой стол к ним в спальню, где теперь мой кабинет; здесь же я буду учиться, когда начнется осенний семестр. Я опорожнила и тот сундук, что стоял в изножье моей кровати. В мусорный мешок полетели все мои старые игрушки, детские платья, стоптанные сандалики и чешки. Не могла я больше смотреть на открытки «С днем рождения», «С днем отца» и «С днем матери», что я когда-то мастерила для родителей. Не заснула бы, зная, что вот они, у моих ног. Слишком больно.

И вот, возясь с чуланом в прихожей, я достала два оставшихся чемодана, собралась уже оттащить их в гараж, но тут в одном что-то стукнуло. Я расстегнула молнию и обнаружила внутри сверток в толстой бурой бумаге. К свертку скотчем был приклеен конверт. На нем по-английски значилось: «Моей сестре Пари». Я тут же признала почерк бабы — еще с дней моей работы в «Кебаб-хаусе Эйба», когда собирала со столов заказы, которые он строчил в кассовую книгу.

Передаю этот сверток Пари. Не вскрытый.

Пакет лежит у нее на коленях, она смотрит на него, гладит пальцами слова на конверте. За рекой начинает звонить церковный колокол. На камне, торчащем у кромки воды, птица дерет внутренности дохлой рыбы.

Пари роется в сумочке, перебирает все подряд.

— J'ai oublié mes lunettes , — говорит она. — Забыла очки для чтения.

— Хотите, я прочту?

Она пытается оторвать конверт от свертка, но сегодня руки слушаются ее хуже обычного, и она в конце концов сдается и вручает сверток мне. Я высвобождаю конверт, открываю его. Разворачиваю вложенную записку.

— Он написал на фарси.

— Но ты же можешь прочесть, да? — спрашивает Пари, и брови у нее сходятся от беспокойства. — Можешь перевести?

— Да, — отвечаю, чувствуя внутри крошечную улыбку: я благодарна — хоть и запоздало — за те вторничные вечера, что баба возил меня в Кэмбл на уроки фарси. Думаю о нем, разбитом, потерянном, бредущем по пустыне, а его след заметает крохотными блестящими осколками, что жизнь из него вырвала.

Вцепляюсь в записку, чтобы ее не отнял налетающий ветер. Читаю Пари три фразы.

Они говорят, мне пора войти в воды, в которых я скоро утону. Но прежде я оставлю тебе на берегу вот это. Молюсь, чтоб ты нашла это, сестра, чтобы знала ты, что было в моем сердце, когда я ушел на дно.

Есть и дата. Август, 2007 г.

— Август 2007-го, — читаю я. — Тогда ему поставили диагноз. — За три года до того, как я впервые поговорила с Пари.

Она кивает, утирает глаза ладонью. Мимо на тандеме катится юная пара, девушка впереди — светловолосая, розоволицая, стройная, за ней юноша в дредах, с кофейной кожей. На траве в нескольких шагах от нас девочка-подросток в короткой черной кожаной юбке разговаривает по мобильному телефону, а на поводке у нее крошечный угольно-черный терьер.

Пари передает мне сверток. Я обрываю с него бумагу. Внутри старая жестяная коробка из-под чая, на крышке — выцветшая картинка: бородатый индиец в длинной красной рубахе. В руках у него дымящаяся чашка чая, как подношение. Пар из чашки почти весь стерся, а красная рубаха полиняла до розовой. Отстегиваю защелку, поднимаю крышку. Коробка битком набита перьями — всех цветов, всех форм. Короткие и плотные зеленые; длинные имбирного цвета с черными остями; персиковое перо, быть может утиное, со светло-пурпурным отливом; бурые перья с темными крапинками ближе к ости; зеленое павлинье перо с огромным глазом на кончике.

Поворачиваюсь к Пари:

— Вы знаете, что это?

У Пари дрожит подбородок, она медленно качает головой. Берет у меня из рук коробку, смотрит внутрь.

— Нет, — говорит. — Я лишь знаю, что, когда мы друг друга потеряли, ему было гораздо больнее. А мне повезло, меня защитило детство. Je pouvais oublier . У меня все еще была роскошь забвения. А у него нет. — Она берет перо, гладит себя по запястью, вглядывается в него, словно оно может ожить и полететь. — Я не знаю, что означает это перо, не знаю его истории, но я знаю: он думал обо мне. Все эти годы. Помнил.

Я обнимаю ее за плечи, она тихо плачет. Я смотрю на омытые солнцем деревья, на реку, текущую мимо нас под мостом Сен-Бенезе, про который детская песенка. Это на самом деле полмоста — до наших дней сохранились всего четыре его пролета. Он обрывается посреди реки. Будто старался, силился соединиться с другим берегом — но не дотянул.

Ночью в гостинице я лежу в постели без сна, смотрю, как толкаются облака вокруг громадной разбухшей луны за окном. Внизу слышен цокот каблуков по булыжникам. Смех, болтовня. Тарахтят мопеды. Из ресторана через дорогу доносится звон стекла о подносы. В окно забредает треньканье пианино, добирается до моих ушей.

Я поворачиваюсь и смотрю на Пари — она беззвучно спит рядом со мной. Лицо ее бледно. Я вижу в этом лице бабу — юного, полного надежд, счастливого, такого, каким он был, — и я знаю, что всегда увижу его, стоит лишь взглянуть на Пари. Она моя плоть и кровь. А скоро я увижу ее детей и детей их детей — в них тоже течет моя кровь. Я не одинока. Внезапное счастье застает меня врасплох. Я чувствую, как оно просачивается в меня, и глаза плавятся благодарностью и надеждой.

Пари спит, я смотрю на нее и вспоминаю нашу с бабой вечернюю игру. Очищение от дурных снов, подношение счастливых. Помню сон, который всегда ему дарила. Стараясь не разбудить ее, осторожно кладу руку Пари на лоб. Закрываю глаза.