Николай Кононов - Магический бестиарий

ПОшники были грубыми мужиками, отслужившими в армии, и она даже не глядела в их похотливую пахучую сторону.

А потом рядом с ней всегда была Тома.

И когда Власожор провожал Тому до библиотеки по пути к своей электричке, то и Света шла тоже в библиотеку, отстав шагов на двадцать.

В общем, тогда они меня совсем не занимали. Как и я их. Я видел как бы краем глаза знакомый до одури сюжет. Мы просто учились вместе, а могли бы и не учиться вместе.

Пара подружек. Диполь.

Это было странное время. Всех выпускников физфака поглощал молох оборонки, так что все знали – кто куда попадет, в какой почтовый ящик его опустят заклеенным конвертом. Ну там колхозы-навозы, овощегноилища, тихая невызывающая карьера, может быть даже закрытая кандидатская об интимной жизни электронов на гребне бегущей электромагнитной волны, сад-огород, дача-чача, отпуск-водкус. И летальность 100 %.

Я выбрал себе другой вариант бреда и вообще из дорогих мест уехал. Только помню, как перед самым дипломом сыграли свадьбу беременной пожелтевшей Томы и этого недопоезда. И совсем золотая счастливая Света все вязала кукольную галиматью – какие-то камзольчики, галифешечки и шлемики, но странно полосатые – из голубых и розовых поперечен, ведь никто не знал заранее, что такое может у Томы от электрички уродиться.

На сем мы все и расстались.

На пьянки раз в пятилетку с моими сокурсниками я не спешил на всех парах, так как мне было, как нынче говорят «по херу», подразумевая вовсе не букву «херъ» из упраздненного алфавита. Но слухи до меня какие-то доходили – как волокна паутины осенью с полей: кто развелся, кто защитился, спился или прославился. Последних не наблюдалось. Тома, как догадался благосклонный читатель, довольно быстро сошла со своего электрички. А про Свету я не спрашивал, а может, о ней и не говорили.

И вся эта история ничего бы не значила, а просто болталась бессмысленным осадком на донышке моего подсознания, если бы не встреча жарким летом на перроне Павелецкого вокзала.

Тогда позахлопывались все «почтовые ящики» – ведь странно держать целый институт косарей и сноповязальщиков из-за одной-единственной сверхсекретной штучки, которую, может быть, когда-нибудь прикрутят под крыло еще более совершенносверхсверхсекретного изделия «Бди-9», а, может быть, и не прикрутят. И многие мои однокашники оказались не у дел – сначала экзистенциально, а потом витально. Самые ретивые, полные жизненных сил и азарта, ударились в коммерцию. Там купил, – здесь продал, «мое время стоит триста гвинейских долларов час» – эту фразу я слышал раз сто двадцать (она различалась лишь национальностью долларов), одним словом, разницу в карман и жить можно, да и неплохо. Тогда для патронирования всяких нахес-лавочек у государства еще не хватало патронов. Все о'кей, если только достанет сил дотолкать с одного толчка до другого бесчисленные баулы.

Так вот, когда я подходил к своему вечерне-летнему купированному вагону, что домчит меня через шестнадцать часов до моей мамочки, до вкусных пирогов-растегаев-ватрушек-курников и свекольников-окрошек-щец-рассольников, то увидел до боли знакомую иллюстрацию к строчке Александра Блока о сердечных делах: «что делаешь, делай скорее».

На пределе своих возможностей две упертые тетки катили, перли и толкали дюжину клетчатых баулов размером с хааароший холодильник. Баулы были не тяжелые, но объемные и из-за этого хлопотные. Их было гораздо больше, чем рук, и в месячных лучах молодой светлой ночи сцена выглядела обескураживающе негигиенично.

С отрадой, многим незнакомой, я увидел это полное гумно.

Измени две буквы в последнем слове.

Одна из теток громко сказала:

– Ну, еще один такой заход, и я матку блин уроню.

Другая, вторя ей, хихикнула:

– Ну, не велика потеря по нынешнему курсу.

Не голос и не грубость, а оброненная золотистая стрелка смешка пронзила меня – Света и Тома, бабы-торбочницы, карьерные челночные дипломатки!

– Женщины, на перроне нельзя скапливаться больше восьми, – строго сказал я им голосом милиционера.

– Ой, ни фига, да это ты! – заголосили они.

Надо ли мне говорить, что мы оказались в одном вагоне, а потом в одном купе, подталкивать баулы они мне брезгливо не давали.

– Это надо знать и уметь, как кубик Рубика, – подняв грязный палец, важничала Тома.

– Рублика, – сострил неуместно я, все же перепачкав свой продвинутый светлый льняной прикид от лже-Ферре.

– Ничего, мы сейчас тебя посолим, – лукаво погладила грязные новообразования позолоченная Света.

Мы не видались целых надцать лет.

Они ойкали, как в песне про любовь:

– Ой, мы в таком виде!

– Вид – ладно, но ни полслова о запахе, любимые… – пел я в унисон.

– А ты – язва!

– Да, уж не то что твой электропоезд.

– Он давно в депо.

– В депо на Лимпопо…

Вот так мы и проговорили в рифму до самого родного города расчудесной компанией – с двумя задорными торбочницами и парочкой их пол-литровых подружек.

Из всех пятерых я был самый пьяный.

Лил комплименты.

Хорохорился.

Немного врал.

Они меня поочередно приглашали в гости, но телефон дали один. Я обещался и оставил мамин.

Время интересно поступило с ними, раздвинув далее и сплотив еще теснее, словно по законам наивной диалектики.

Оно развело их во всем – в прическах, в манере говорить и держаться, даже брать казенный стакан и выпивать.

Как я этого раньше не замечал.

Как Тома странно держит руки в карманах, когда курила со мной в тамбуре, как охотник, а Света – совсем курочка – все время тупо кудахчет. Утром увенчала себя глупейшей заколкой с большим черным бантом, словно ученица-переросток из вспомогательной школы.

Я им плел, как они мне нравились сразу обе, и как не нравился электричка.

– Хорошо, что хоть сейчас раскололся, – сказала Света, но как-то особо, двухголосо, будто и Тома ей вторила на полтона ниже.

– А что «электричка»? Сделал «дело» – и в депо-лимпопо.

«Делу», как я понял, уже полных надцать лет.

– А как «дело» кличут?

Он оказался моим тезкой. Учится в медучилище.

– На охушера, – сострил я опять не очень уместно.

Они переглянулись. «Дело» был обожаем. Вся челночная возня только ради него.

– Ради него, – сказала одна.

– Него одного, – сказала другая.

«Ради одного», – сказало мое внутреннее я своему еще более внутреннему ю .

Утром я продраг глаза. Поезд продирался к вокзалу через всякую полуразвалившуюся пригородную ботву, как пьяный гость к дачному сортиру. Они засобирались. Я обратил внимание на естественную разделенность их общей жизни.

Косметички, мазилки, гребешки – Света.

Гладкий зализ. Сокрытие примет – Тома. Она, когда курит, зажимает фильтр зубами. Щурится по-охотничьи.