Николай Кононов - Нежный театр

Он мне поддавался.

……………………………………………………..

Погода, наконец, проникает в мое сердце, как любимый человеческий голос.

Снова незримо и тихо, почти бессловно приглашает меня к бытию. Не наделяя меня ничем, меня провозглашает. Одним дыханием, которое вот-вот иссякнет.

Бывает ли так?

Сегодня – о, да.

Тонкие лодыжки слабого морозца, я словно их касаюсь кончиками пальцев.

Свежая карамелька влажного холода под моим языком.

Скользота – наглая легкая девочка, все понимающая про себя. Егозит на моих глазах.

Кончается день – просто прекрасный юноша, который сейчас встанет и уйдет.

Прекрасный, потому что не заговорил при мне, так как уже не смог вздохнуть и выдохнуть.

……………………………………………………..

Прозрачный пакет из-под снеди обтянул его голову, и лицо замутилось за ледяным стеклом, будто вмерзло в изнанку реки.

Девочка в Люксембургском саду лепечет что-то в компании других детей, одетых по выразительной моде. Поворотясь в мою сторону, покачивая горстку новых всеевропейских монет в ладошке:

– А у меня денег больше всех…

Я шел мимо – и прекрасный день ранней весны, и молитва в Сент-Сюльпис не придали мне обычного подобострастия перед молодостью, и приблизившись так, чтобы быть услышанным, не повышая голоса, я просто продолжил:

– …но пока гораздо меньше, чем у меня.

Дети вразнобой засмеялись.

Но суммарный звук их смеха был подобен золоту вдруг брызнувшего света, которого и так в этот час был переизбыток.

Это было сродни особому сфокусированному лишь во мне свету, от которого зачинали в архаической древности и однажды потом, прости меня Господи, чуть позже, – и удаляясь я почуял, что тяжелею, словно тоже понес от этого вездесущего звука, светающего самого по себе.

И я чуял свое отяжелевшее лоно не дольше пяти минут…

Беременный мужчина…

На что это похоже?

На разрешение апории Зенона. Когда Ахилл выращивает черепаху внутри самого себя.

1996, 2004

…мы не дождались и середины второго действия. Хотя, что середина? По сюжету понять это было невозможно. Мы вышли на улицу. Духота была недвижимой и всеобщей; и совершенно не грозила ни близким ливнем, ни внезапным ветром. Только благоухание поздно зацветших лип чуть расталкивало воздух. Ведь даже в самую жару эти деревья дарят иллюзию свежести.

Моя спутница сказала, что ей необходимо зайти к одной пациентке и это совсем близко.

Мы шли по переулкам мимо выстаревших домов, и асфальт скучно пружинил наши шаги. На юге темнеет быстро, будто специальная служительница выключает свет, – будто клетку с птичьим переполохом накрывают непроницаемым платком. И я чувствовал себя одной из птиц, так как вязы, сросшиеся ветвями над самой дорогой, едва пропускали рябой тканый свет лампионов. Мне приходилось наступать на пятна света, словно на кисти платка, занавешивающего ночной час.

Спутница моя оказалось жизнерадостной и жизнелюбивой. И очень любила мороженое. Держа на отлете стаканчик тающего пломбира, она повествовала о своем скупом детстве, прошедшем в дальних гарнизонах. Но это была несладкая история. Путешествуя с родителями она меняла школы, окончила самое северное медучилище, скоротечно побывала замужем за неудачником. Проживает теперь с братом.

Перед самой дверью, за которой жила ее пациентка мы поцеловались; ее губы были мягкими и сухими, и я почему-то не коснулся ее плотного тела. Пациентка, к которой можно и поздно. Мне подумалось, что первый поцелуй не очень молодых персонажей не имеет под собой литературного фундамента. От него всегда отдает самодеятельностью, наивными поисками благодати там, где ее никогда не бывало. Одним словом, таинства не получилось. Неясная встреча с неясной женщиной в неясном театре. И меня обуял приступ уныния. Мне захотелось откланяться.

Уйти мне помешала отворившая женщина. Ее дерзкий воспаленный вид так контрастировал с пароксизмом уныния, накатывающего на меня после ботанического поцелуя, что мое тело непроизвольно двинулось к ней. В сторону запахнутого халата, небрежно и нестыдливо придерживаемого руками, ближе к пестрой повязке, перехватившей нечистые волосы, к большим шлепанцам, в дурман лекарств, заклубившейся из квартиры. Все это заставило меня облизать губы и проглотить сухой узел, вдруг переполнивший рот.

Женщина посмотрела на мою подругу, потом на меня, и я уже был готов выставить свою пассию – одним словом, я сделал шаг к ней…

Меня оставили на кухне и в промежутках приглушенных реплик еще два-три легких вскрика донеслись до меня, словно отдирали повязку. Каким-то непостижимым образом я присутствовал там, где производились болезненные манипуляции или облегчающее недуг нежные процедуры, – со всей ясностью и отчетливостью, хотя не видел ничего. Будто бы принял специальный наркотик, не дарящий галлюцинаций, а вводящий в необыкновенное отрезвление. Все во мне стало зрящим – носоглотка, горло, ладони, голени. Во мне рассыпались колкие звезды.

Мое волнение было не соразмерно ситуации.

Мне было невероятно жаль страдающего тела той женщины. Волнение подступило ко мне, оно кололо меня изнутри.

Под свист закипевшего чайника я отворил рамы, и в проем вломились ветви мелколиственного вяза. Где-то в вышине дерево привечало воробьев, устраивающихся на ночлег, и тощие побеги торчали прямо из ствола как безумие. Внизу под окнами – прибитая дождем россыпь светлых семян. Их никто не метет. И в этом мне видится благообразие запустения, словно все сговорились умереть. Эти побеги кажутся мне розгами, в них застревает неоновый свет как кислота, чтобы порка была больнее. Из зеленого облака листвы может протянуться безжалостная рука. Но на самом деле, эти дерева всегда смягчают удар искусственного света, и резкий южный вечер кажется мягче, он подсыхает как сукровица на ссадине, становится мягким струпом, прикрывает прошлые следы – неопрятности и бесчинств.

Но лучше всех пород – тополя, я прощаю им мусор горючего пуха. Цветущий тополь, осененный вечерним усталым светом, пылясь светится сам – у могучего дерева хватает сил отдать дневной свет в течении первых мгновений наползающих сумерек… В их цветении есть что-то от прощания с самым дорогим, с жизнью, – белые лужи их аллергического цвета вспыхивают в одно мгновение – только чиркни спичкой.

Когда-то, в баснословные года мне нравилось вступать в территорию тополиного горения и выходить неопалимым. Вот, наивно и самовлюбленно думалось мне, огнь меня совершенно не берет; стоя в лужице низкого пламени, я впадал в сладкую кому обездвиженности. Но однажды горючий чулок взбежал по пушку на моих бледных ногах, и запах паленого отрезвил меня. (Бабушка, взглянув на меня тогда сказала: «Ну, – чистый отец, тот тоже на горелке всё руки себе палил»; и показывала, как он, согнув руку, проводил локтем по над пламенем. С него, наверное, слетали искорки, как с точильного камня. В моей прошлой памяти он, нанесший мне невосполнимый урон, все равно пребывал безупречным. Как ствол тополя.)