Николай Кононов - Нежный театр

Когда я видел тощую шею, торчащую из выгоревшей до серой белизны рубашки, напряженную челюсть, то понимал этого человека не как зрелище, а словно достигал конца его истории. И световые корпускулы, из которых он состоял чтобы быть зримым, также делались проводниками претерпеваемых им испытаний, непомерных для любого живущего. Только поза, в которой он сидел, все-таки говорила о его прошлой свободе и вольности. Она могла быть на портрете замечательного живописца, подметившего в опустившемся субъекте благородную силу и неискоренимую вольность. Старик не был рабом.

Я никогда в таком регистре не разговаривал ни с какими мужчинами, вернее это они со мной так не говорили, ведь со всеми остальными меня ничего не перемыкало, как с ним – моим бедным несчастным обделенным Толяном. С ним, обреченным всегда сквозить, став прорехой на моем прошлом. Но иногда я вдруг чую: промельком – во время киносеанса на экране, случайно – в густой толпе, меня достают обрывки того неповторимого тона. Будто меня достиг сегмент музыкальной фразы, извлеченный самым искренним инструментом, лишь часть фразы, чей прекрасный завершенный рисунок искренности, просьбы и тоски мною окончательно позабыт. И я не знаю, плачут ли от этого.

Я увидел этот случай скупой очевидности своего чувства как доказательство. Не леммы и не теоремы. Само неотменяемое доказательство, – во мне развернулся его могучий ход. Все стало очень простым, но невыраженным, так как этого не требовалось. Приметы мира стали рыхлостью, и я перестал понимать законы. Еще немного и я замычу…

Много позже я объяснил эту легчайшую безмятежность женственности в ней – именно она так влекла меня Это свойство словно сфокусировалась во мне в наставшей оптической пустыне на восприимчивую эмульсию памяти, вытеснив все остальное, что досаждало мне при ее жизни. Понял я это очень поздно. Но это неважно. Мягкая точка, почти всегда зримо тлевшая в ней и томившая меня, была, конечно, оставлена ее матерью; от нее Буся оторвалась так рано, что никто из них не успел испытать друг друга обожанием и ревностью, не одолел психозом мгновенного побега из дома, не прожег ненавистью взросления и старости. Мать вообще почти ничего не успела для нее сделать, только столь завершено просияла в ней. Совершенно непостижимым образом.

И вот я позабыл, как это очарование метастазировало ее лишней тканью, обуявшей все ее телесные и душевные движения, сделав всю ее для меня в конце концов пародийной; словно она проросла сквозь свой прежний облик и, уже не оставаясь в нем, превратилась в препарат прошлой себя, будто сумела сама себя растлить.

Я всегда поражался какому-то древнему слому этого флера, не отталкивающему, а влекущему меня. Думаю, что если бы я не видел от кого такое духовище исходит, то стоял бы себе и вдыхал. Укачивал свой шалеющий мозг архаическим мелосом чужого невидимого тела. Ведь я не различал в этой духоте и тени смрада… Почему-то я точно знал цвет этого запаха. Как странно… Но небесного. Чуть гуще летних небес, так быстро загнивающих к ночи лазуритом. Так значит – Лазаря…

А она говорила на самом деле уплощенно – будто считывала текст, прикопленный к доске объявлений. Я позабыл, позабыл. А когда вспоминаю, звук страдания, родившийся внутри меня, робко перекрывает ход иллюзии. Это мучительно для меня, будто в плохом фокусе переворачивают песочные часы, – и песок струится вверх, не попирая времени этим порочным движением.

Я вспоминал как разглядывал спящую Любу, воображал как мне удавалось легко проницать ее, как я различал состав ее истончающегося тела сквозь стеклянную эпидерму. Ведь время, прошедшее после ее смерти, изобильно приукрашало ее. Моя вина перед ней сублимировала в один сон. Вот он – в кладбищенской в каптерке я дерусь с могильщиком, передвинувшим ограду на Любашиной могиле, подхоронив вплотную к ней мою супругу. «Сука! – стучу я его по морде, – если не передвинешь обратно, я тебя убью! Проверю через неделю!» Но даже во сне я знал, что не проверю никогда.

Надо отметить, что смерть отца и обретение автомобиля, словно поломали во мне простой механизм завода. Все во мне стало работать самопроизвольно, и я перестал вообще-то понимать даже собственные законы. Я ведь догадался, что если не сделаю того, что тайно хочу, то наверняка погибну. Не по произволу своей воли. Меня просто разорвет. О мышах я не помышлял. Меня волновали грызуны покрупнее, живущие во мне. Они ведь точно могли изнутри разорвать мою ветшающую год от года шкуру.

Я люблю один фильм особенно сильно и искренно. Это «Ночной портье» Лилиан Кавани. Особенно сцену любви. Ту самую, с раскалываемой склянкой. В отеле, в комнатке, запертой навсегда. Тот миг, когда я чую, как стекло входит в женскую плоть, в пухлую слабую губу, во мне все стекленеет, и я теряю способность к самоанализу, я перестаю мыслить себя в категориях обыденной логики, я попадаю туда, где жизнь и смерть заодно, где они не преследуют друг друга, а впадают в чуждое, но такое близкое мне русло, глубокое и прекрасное как обморок.

То, что Эсэс отчаянно походит на своего отца, у меня не вызывало никогда сомнений. Хотя я даже не видел его фотографий. Но это было еще и потому, что и ее мать была для нее настоящим отцом. Значит, Эсэс росла двойным сыном, как по закону двойного отрицания, проявив собою истинную глубинную сущность тех, кто ее зачал. Пол ее был неважен.

Одежда отца составляла его статус, и когда он вышел в отставку, – он сам по себе в партикулярном платье стал для меня нереален. Я не мог его таким помыслить. Ведь я часто представлял, как он со мной спорит и критикует. Но уже не грозный Кронос, а просто стареющий мужик, из семени которого я произрос на свет Божий. «И как он умудрился меня породить?» – думал я, измышляя его образ. Но что же было в его военной одежде прекрасного и тяжелого? Того, с чем он хотел моментально с самого порога дома расстаться? Какой смысл она на него налагала? Что несла ему? Что стояло за легким духом дезинфекции и тяжким, особенным, – множества людей; запахом входящим вслед за ним в двери дома?

Ведь и по прошествии стольких лет возраст и тело моего отца всегда стягивались к одной ночной точке и в моем восприятии лишались не только протяженности, но и надежды на какую-либо перемену не своей, нет, а моей участи. Он весь сворачивался и уплотнялся в неизменность. Мне делалось больно от осознания, что это именно я загоняю его в такую непроходимую плотность, но переиначить его я уже не мог.