Виктор Мануйлов - Распятие

В сани, на которых устроился Иванников, была впряжена машина обожженного танкиста, фамилия которого оказалась Скучный, и Иванников решил, что с таким отчаянным командиром они не пропадут и письмо он еще допишет.

Об этом Иванникове ничего не знал ни отставной полковник Баранов из семьдесят четвертого года, разводивший на даче цветы и выращивающий картошку, ни летчик старший лейтенант Баранов из сорок третьего, который в эту же самую ночь и почти в то же самое время, когда Иванников устраивался в санях, садился в кабину своего пикирующего бомбардировщика Пе-2.

Старший лейтенант Баранов вел свой «петляков» справа от машины командира звена и чуть сзади, так что иногда, когда самолеты сходились слишком близко, видел за плексом кабин ведущего силуэты летчика и стрелка-радиста. Впереди угадывались тени машин второго звена, и только оранжево-красное пламя из выхлопных патрубков говорило о том, что это вовсе не бесплотные тени, а вполне реальные самолеты с вполне реальными людьми. Ну а первую тройку «пешек» Баранов видел только тогда, когда та проваливалась в воздушную яму и как бы проявлялась на темносеребристом фоне земли. Но продолжалось это считанные секунды: теперь уже самолет Баранова падал вниз, чтобы тут же сила восходящего воздушного потока подняла его снова на гребень невидимой волны.

Самолеты шли при полном радиомолчании, и лишь штурман по внутренней связи время от времени будничным голосом докладывал о прохождении земных ориентиров.

«Мы над линией фронта, командир», — прозвучало в наушниках. «Понял», — ответил Баранов, хотя и без напоминания штурмана отлично видел по вспышкам ракет, что они проходят линию фронта. «Следить за воздухом!» — таким же будничным голосом, каким докладывал штурман, произнес Баранов в пустоту привычную команду и после щелчка в наушниках услыхал привычный ответ стрелка-радиста: «Есть следить за воздухом!»

С высоты земля казалась застывшей и словно покинутой живыми существами, а вспышки ракет, далекие зарницы артиллерийских выстрелов, медлительные нити пулеметных трасс — все это тоже привычное, на что давно уже не обращаешь внимания, уже не связывалось с живыми существами, а воспринималось как порождение самой земли: как вулканы или гейзеры, как лесные пожары или пыльные бури, как блеск воды или льда.

Впрочем, старшему лейтенанту Баранову некогда заниматься отвлеченными рассуждениями: ночной полет в составе эскадрильи — даже если у тебя вторая сотня часов таких полетов — дело не легкое, требует внимания и внимания. Вот чуть отвлекся — внизу, похоже, шел бой: горели какие-то строения, нити трасс густой сеткой накрыли крохотный пятачок земли… — он отвлекся, и машина командира звена — вот она, рядом, совсем близко.

Баранов чуть тронул рычажки сектора газа и восстановил дистанцию.

Эскадрилья «петляковых» не впервой летела на ночную бомбежку, летела привычным курсом, в стороне от немецких средств ПВО. Правда, иногда то слева, то справа вспыхнет вдруг луч прожектора, пошарит по небу, будто слепец белой палочкой в поисках упавшей на мостовую монеты, вспыхнет и погаснет: мое, мол, дело предупредить, а вы уж там как знаете.

«Подходим к Батайску, командир», — прозвучал в наушниках голос штурмана. «Понял», — ответил Баранов и посмотрел направо — туда, где на высоком берегу Дона бесформенной грудой развалин лежал Ростов. Сейчас оттуда ударит один, а то и два прожектора…

И точно. Вот они: скрестились, словно посовещались о чем-то, разошлись. Вспыхнула маковка Ростовского собора. Столбы света застыли по курсу эскадрильи, и она неминуемо их пересечет. Ну и пусть! Ваше дело светить, наше дело лететь. Но подождите, и до вас доберемся! Недолго уж осталось.

Теперь вся девятка горбылей как на ладони. Но с земли ни выстрела. Вот и от Азова вспыхнул прожектор, пытаясь дотянуться до них. Но куда ему! Далеко.

Азовское море появляется, как всегда, неожиданно: покрытая снегом земля, слегка мерцающая в свете звезд, вдруг обрывается чернотой, где нет и не может быть ничего живого. Но это еще не само Азовское море, а лишь Таганрогский залив, схваченный у берегов льдом, так что кажется, будто его оправили в драгоценный камень.

Не доходя до Таганрога, эскадрилья поворачивает на юго-запад. Где-то там, в открытом море, сейчас идут немецкие транспорты с войсками, техникой, боеприпасами, идут на Таганрог, Ейск, на Таманский полуостров. Их надо найти и уничтожить.

Мерно гудят моторы самолетов. Внизу, куда ни глянь, черная бездна. Пустынная и немая.

Головной танк нырнул в ложбинку, и сани поднятыми оглоблями уперлись в его броню. Иванников оглянулся: над взгорком показался второй танк — сперва ствол пушки, задранный в небо, потом башня и вся машина. Моторы все так же урчали на малых оборотах, все так же справа, на высоте, хлопали разрывы мин. Похоже, немцы уже и не отвечают на нашу стрельбу. Иванников зябко поежился от напряжения: уж скорее бы, черт возьми! Он старается не думать о том, что дорога, по которой они движутся, может быть заминирована, хотя, говорили, будто саперы с наступлением темноты проверили ее до самых немецких окопов.

Вот танк, выбираясь из ложбины, зарычал сильнее, обдавая приткнувшихся в санях людей вонью перегоревшей солярки, и сержанту примерещилось, как где-то впереди, уже совсем близко, немецкий наводчик в окуляр артиллерийского прицела всматривается в выползающую из ложбины машину, как, вращая маховики, подводит ствол орудия под основание танковой башни. Вот врежет сейчас — и весь расчет на внезапность полетит в тартарары.

Танк, поддав задом и взметнув гусеницами снежные вихри, выполз на ровное, и Иванников, поднявшись на ноги, увидел в морозной дымке крыши того самого хутора Горелого, который они должны проскочить, не ввязываясь в бой. Совсем близко были эти крыши, но еще ближе он различил нечеткую линию немецких окопов, хилые столбики с колючей проволокой.

Казалось, что впереди все вымерло. Ни звука, ни огонька, ни заметного глазу движения. «Может, ушли немцы-то?» — подумалось Иванникову, хотя он знал, что немцы не ушли и не уйдут сами, но ему очень хотелось, чтобы это случилось.

Хутор стоял в лощине, приткнувшись к южной стороне увала, подковой уходящего за запад. Восточная часть этой подковы, наиболее высокая, и была высотой сто девяносто шесть, которую должны взять сходу танки капитана Скучного и взвод младшего лейтенанта с трудной фамилией.

Откинулась крышка башенного люка, и из него высунулся капитан Скучный. Он огляделся по сторонам, потом пугающе громким голосом, обращаясь к Иванникову, произнес: