Виктор Мануйлов - Распятие

И тут какая-то грубая сила рванула его вверх и поставила на ноги. Однако ноги не держали, они все еще оставались ватными, подламывались. Тогда все та же сила несколько раз тряхнула Иванникова, вызывая боль во всем теле, особенно в голове. Было что-то ужасное в том, как его подняли и трясли, как держали, натягивая сзади масхалат и сдавливая им горло, к которому все сильнее подступала тошнота.

Тут его ударили по щеке. Потом по другой. И еще раз, уже сильнее, отчего глаза Иванникова сами открылись, и сквозь слипшиеся ресницы он различил что-то темное, черное даже, похожее на человека. Но что это за человек? Иванников поднял было руку, чтобы протереть глаза, но не донес ее до лица: ему вдруг стало все безразлично, потому что человек этот стоял так, как не стоял даже капитан Скучный — решительный, дерзкий, презирающий все на свете, обезображенный огнем танкист, — стоял так, как может стоять только лютый враг.

Иванников опустил голову, но тут же получил новую затрещину и вынужден был смотреть на черного человека. Теперь он разглядел его лучше. Это был немецкий офицер в черном кожаном пальто с меховым воротником. Офицер стоял, заложив руки за спину, расставив ноги и надменно задрав голову. По его лицу и черному пальто скользили красные отблески близкого огня, отчего Иванникову казалось, что офицер приплясывает и кривляется.

Фриц шевельнул губами, но звука его голоса Иванников не расслышал. И вообще, мир для него все еще оставался беззвучным, хотя нетрудно было догадаться, что он наполнен до краев громкими звуками: вот проехала машина с прицепленной пушкой, пробежала цепочка солдат — все это должно греметь, стучать, тарахтеть, но не гремело, не стучало, не тарахтело.

Иванников опять опустил голову — его ткнули чем-то острым под ребра. Он оглянулся — глаза его встретились с глазами немецкого солдата. Солдат сделал зверское лицо и ткнул сержанта стволом автомата в спину еще раз. Иванников отвернулся и посмотрел поверх головы черного офицера.

Вот уже полтора года воюет Иван Захарович Иванников, уроженец маленькой лесной деревушки, что в сорока верстах от Ярославля, и за эти полтора года привык ходить рядом со смертью и суеверно верил, что его обязательно убьют в следующем же бою — и надеялся, не называя эту надежду определенными словами, боясь облекать ее в слова, что не убьют, а если ранят, то не шибко. Но чего не допускал даже предположительно, так это, что его возьмут в плен. Чтоб его-то, Иванникова, да в плен?! — ну, уж дудки! Это кого угодно, а не его! Уж он-то знает, как не попасть в плен. Слава богу, не новичок, не салага какой-нибудь и бывал во всяких переделках. А чтобы попасть в плен, когда фрицев бьют в хвост и гриву, когда фриц бежит, когда мы наступаем, когда… — да такое и названия даже не имеет! Потому что дело совершенно невозможное…

Но вот он, сержант Иванников, имеющий орден и две медали, которые сейчас вместе с документами и недописанным письмом лежат в железном ящике у старшины роты, он, выживший и не попавший в плен в аду сорок первого, — это же он, а не кто-нибудь другой! — стоит на своих собственных ногах, стоит на хрустком снегу, стоит без оружия — и впереди фрицы, и позади фрицы, а наши где-то рядом, а вот попробуй добеги, дотянись, докричись…

Немец, который стоял сзади, вдруг рванул на Иванникове масхалат, так что лопнули завязки, и обнажил одно плечо. Сержант догадался: хотят знать его звание.

Немец в черном опять шевельнул губами, — от презрения к пленному, что ли, не разжимая зубов, — и перед Иванниковым вырос здоровенный унтер и без замаха ударил кулаком в лицо. Голова у Иванникова дернулась, он качнулся на нетвердо стоящих ногах, но удержался, не упал: второй раз стоять перед фрицами на четвереньках было унизительно.

Из носа по губам и подбородку потекла кровь, однако Иванников не шевельнул и пальцем, чтобы вытереть ее.

«Все одно конец», — подумал он, безразличный ко всему на свете. В голове все так же гудело и в уши словно вбили что-то толстое с острыми краями; и шея болела, и челюсти, и глаза плохо видели — как сквозь марлю, но все это уже не имело значения.

Черный офицер повел головой — Иванникова дернули за плечо и толкнули в бок автоматом: иди, мол. И когда сержант повернулся и пошел вслед за унтером, то увидел на снегу, озаренном близким пожаром, три тела в таких же, как и у него, масхалатах, а чуть в стороне опрокинутые сани, еще дальше — чадно горящую тридцатьчетверку, а когда вслед за унтером завернул за угол дома, то увидел прямо перед собой всю высоту 196: там шел бой, но трудно было понять, кто сейчас на высоте — наши или все еще немцы…

Бомбить немецкие транспорты старший лейтенант Баранов летал почти каждую ночь. Почти — потому что погода иногда не позволяла. Но в последнее время если днем и бывали снегопады и метели, если низко над землей висели плотные облака, то к ночи обязательно прояснялось, ветер стихал, и где-то к полуночи взлетная полоса аэродрома уже была подготовлена к полетам.

Они поднимались в воздух и шли одним и тем же много раз хоженым маршрутом: всегда над Батайском, всегда чуть севернее Азова; не доходя до Таганрога, самолеты поворачивали на юго-запад и дотягивали иногда аж до Керченского пролива в поисках немецких караванов или хотя бы отдельных транспортов.

Случалось, что их атаковывали «мессера», случалось, что не все возвращались на свой аэродром. Но все равно летали: на то она и война.

И пока старший лейтенант Баранов совершал свои почти еженощные полеты, судьба вела сержанта Иванникова по грешной земле почти тем же путем на запад, каким летали туда пикирующие бомбардировщики энского бомбардировочного полка.

Разумеется, ни Баранов, ни Иванников даже не подозревали о существовании друг друга. Не подозревали, что наступит время, когда превратности военной судьбы сведут их вместе. Сведут на один лишь миг. И разведут.

И миг этот станет тайной.

Их было сорок человек, таких же, как Иванников, бедолаг, которым досталась на этой войне наихудшая доля — попасть в лапы врагу, не считающему их за людей и потому не знающему по отношению к ним ни жалости, ни снисхождения, ни обычного человеческого участия. Иногда в пути к их партии добавляли еще пленных — с Кубани, с Кавказа, из Донских степей, — но конвоиры держали партию числом сорок, не больше и не меньше, пристреливая слабых — в первую очередь, а кого за косой взгляд, за высоко поднятую голову, или просто за то, что идешь с краю — за то, что лишний. Много раз могли пристрелить и Иванникова: он почти не слышал команд и выполнял их одним из последних.

Так они шли много дней, шли довольно медленно, и казалось странным, что их не может догнать Красная армия.