Беник Сейранян - Пути и судьбы

— Как-нибудь в свободную минуту, — ловко уклонился Аразян.

Тандилян удовольствовался и этим. Ведь Микаэл Тигранович ему не отказал, а свободная минута как-нибудь найдется…

Шли дни, и положение Микаэла становилось все более невыносимым. Однажды Анна сказала ему прямо:

— А тебе никогда не пришло в голову, Микаэл, проверить свою совесть? Мне кажется, она у тебя не совсем должна быть чиста.

Микаэл после этого много раз пытался до конца разобраться в себе, но ничего из этого не вышло.

Лена окончательно отвернулась от него. И если они пока оставались под одной кровлей, то, очевидно, только до тех пор, пока не будет разрешен вопрос о разводе.

А тут и Анна с ее «нечистой совестью»…

Напрасно Микаэл пытался возражать ей, Анна не сдавалась.

— Нет, Микаэл, — говорила она, — мы не дети. Зачем обманывать друг друга? Ты меня не любишь. Это ясно. Не смешивай свою любовь к Каринэ с каким-нибудь другим чувством. Тебе, видно, неизвестно, что такое настоящая любовь, или ты просто притворяешься. Конечно, люди могут ошибаться, это не преступление. Преступление начинается тогда, когда люди отказываются признавать свои ошибки и не желают их исправлять. Я снова прошу тебя, Микаэл, проверь свои чувства. — На этот раз Анна была сурова и непреклонна. Оставив Микаэла с ребенком, она ушла в школу.

Проверить свои чувства? Снова? Серьезно она эта, говорит или просто хочет испытать его? Но ведь он ее никогда не обманывал. И его чувства к ней все те же, что прежде, — она бесконечно близка ему и дорога. А его любовь к Каринэ, разве это преступление? К тому же он не разделяет Каринэ и Анны; они для него одно целое. Так в чем же Анна его обвиняет?

От этих мыслей Микаэла отвлекла Каринэ. Оставив игрушки, с которыми она возилась на тахте, девчурка подошла к отцу, влезла к нему на колени, мягкими пальчиками коснулась его небритого лица и улыбнулась, показав свои маленькие, как рисовые зерна, зубки.

«Вот она, моя совесть, моя душа, мое сердце…» — думал Микаэл, крепко прижимая к груди свою маленькую, такую дорогую дочурку.

И все же… боясь разговоров и неприятных объяснений, Микаэл бывал в последнее время у Анны реже.

Редели и становились тоньше связывающие их нити, но где и когда они должны были оборваться и какие это могло повлечь за собой последствия, — оставалось неизвестным.

Микаэл отлично это чувствовал. Трезвость мысли, та холодная, рассудочная трезвость, от которой одинаково страдали и Лена, и Анна, не покидала его ни на минуту.

Как-то вечером, покончив с делами, он долго оставался в своем кабинете. Домой возвращаться не хотелось — молчание Лены стало невыносимым. Мучительно было видеть и недоверчивые, полные сомнения глаза Анны.

Опустив голову, он сидел за письменным столом, то ли обдумывая что-то, то ли просто отдыхая.

Почему все так сложилось? Почему он всегда должен чувствовать себя одиноким?

Подобно человеку, оказавшемуся после кораблекрушения на необитаемом острове, он тревожно озирался, но никого вокруг себя не видел. А ведь, пожалуй, есть люди, завидующие ему, считающие его счастливейшим человеком. Его уважают, им восхищаются, преклоняются перед его талантом. О нем пишут на страницах газет и журналов, его повсюду избирают, возносят до небес, а сами… оставаясь на грешной земле, более счастливы, чем вознесенный и возвеличенный ими профессор Микаэл Аразян.

Почему?

Было время, когда Аразяна радовало каждое сказанное в его адрес хвалебное слово. Что ж, это и не удивительно. Ему было приятно, что люди ценят его. Разве сам он, когда был молод, не уважал и не ценил своего учителя, доктора Овьяна? Не преклонялся перед ним?

С годами он привык к этому все возраставшему почету и уважению, и постепенно между ним и окружающими его людьми вырастала какая-то невидимая, но ощутимая преграда, которая сделала многое для него незримым и неслышимым. Но Микаэл особенно не тревожился: по-видимому, это естественно для ученого, ушедшего в свой творческий, созидательный труд, для человека с таким положением и именем. Так он и свыкся незаметно с этим новым своим состоянием.

С той поры уже никто не смел замечать за Аразяном каких-либо ошибок и оплошностей, а если что и замечали, то не осмеливались заявлять об этом громко.

Прошло еще немного времени, и удачные операции, а следом за ними защита кандидатской диссертации стали тем прочным фундаментом, на котором он уже совершенно незыблемо утвердился. И, наконец, боевые награды, полученные на войне, и блестящая защита докторской диссертации увенчали седеющую голову талантливого хирурга лавровым венком.

Но настал день, когда Аразян сам затосковал по людям, по шуму жизни; он готов был отказаться от славы и звания, лишь бы почувствовать себя счастливым. Но тысячи непреодолимых преград вставали на его пути. Вот так и остался он в своем непреодоленном внутреннем одиночестве.

…Из коридора донеслось шарканье туфель. Кто-то остановился у двери и, должно быть, прислушивается.

Аразян напряг слух. Что-то звякнуло.

А это, верно, старуха уборщица, Евпраксия. Встречая ее, Аразян всегда вспоминал бабушку Ази, сердечную старуху, которая всегда была так добра к их семье, а после смерти матери заботилась о мальчиках, как родная. И ей он ничем не отплатил за ее доброту.

Изумительная была женщина… Разве можно забывать таких людей? Даже перед смертью не захотела обременять кого-нибудь: как-то ночью тихо ушла от приютившего ее Аби — и исчезла бесследно.

С ведром и щеткой в руках Евпраксия присела в коридоре перед дверью профессорского кабинета, ожидая, когда он уйдет и даст ей возможность закончить уборку.

Аразян позвал ее. Неверной, старческой походкой вошла она в кабинет и остановилась у порога. Ее доброе утомленное лицо было изрезано сеткой мелких морщин. Она боязливо смотрела на профессора: не помешала ли, не рассердился ли он на нее?

— Подойди поближе. Присядь, что ж ты стоишь? — мягким и усталым голосом проговорил Аразян.

Старуха покорно повиновалась и робко присела на краешек стула.

— Как поживаешь, матушка? — спросил Аразян.

— Спасибо, Михаил Тигранович.

— Как твои домашние?

— Спасибо…

Аразян хотел спросить ее еще о многом, надеялся заставить старуху разговориться, но почувствовал, что из этого ничего не выйдет — разговор не клеился. Да и о чем им было говорить. Ведь он совсем, совсем ничего о ней не знал. Он только встречал ее в коридорах клиники, но часто, проходя мимо, даже не здоровался.

— Не нужно ли тебе в чем-нибудь помочь, матушка?

— Спасибо, Михаил Тигранович. Вот пришла подмести комнату…

Старуха робко улыбнулась, точно просила извинить ее.

— Ну, так не буду мешать… — Аразян быстро привел в порядок свои бумаги и, взяв портфель, вышел из кабинета.