Беник Сейранян - Пути и судьбы

С рынком раньше всех познакомился Аби. Голод рано выгнал его на улицу. Теперь этот живой, как огонь, мальчишка вместе с бродячими собаками с утра до вечера крутился вокруг рыночных стоек и набивал свой голодный желудок всем, что попадалось под руку, — выброшенными на помойку дынными и арбузными корками, фруктами и овощами, а то и чем-нибудь более съедобным, стянутым из-под носа у торговок. Не дешево это ему обходилось — его ловили, безжалостно избивали, но все напрасно: он не унимался.

Ловкий и смышленый, Аби вскоре сошелся с целой ватагой таких же беспризорных мальчишек и участвовал вместе с ними в набегах на пригородные сады и огороды.

Дома он не давал покоя братьям, особенно Арменаку, хилому, похожему на выросшее без солнца деревцо, мальчику, с грустными, будто заплаканными глазами. Казалось, что его все время мучит какая-то неотвязная мысль, какая-то забота. Говорит он с тобой, но видно, что думает о чем-то другом, мысли витают где-то далеко. И смеялся Арменак редко, будто нехотя. Только, бывало, улыбнется криво, половиной лица, и улыбка-то у него хмурая, невеселая. Сона искренне сожалела, что Арменак родился мальчиком, а не девочкой. Было время, когда она даже одевала его, как девочку, повязывала лентой его шелковистые мягкие волосы и радовалась своей выдумке. Но очень скоро жизнь так скрутила ее, что стало не до развлечений. До девчонских ли нарядов, когда не знаешь, как перешить да приспособить какую-нибудь одежонку старшего на младшего.

Слаб здоровьем был Арменак, кашлял, как мать, и все чаще выступал на его щеках подозрительный румянец. Зрачки глаз начинали гореть, как угли, а белки казались кусочками перламутра.

Здоровье сына тревожило Сона больше, чем свое собственное.

— Боль всех моих болей — это Арменак, — говорила она горько.

В одном из углов двора, у забора, отделявшего его от улицы, Арменак разбил крошечный садик и целый день копошился в нем, как муравей в муравейнике. Сам смастерил он и лопату и мотыгу, разрыхлял землю, окучивал кусты и деревья, сложил ограду. Сам носил воду, поливал, холил и нежил свои растения.

Микаэла не интересовал сад брата, он даже не подходил к нему. Зато Левон иногда помогал Арменаку, подвязывал ветви, подправлял ограду, сложенную из обломков штампованного железа.

А делом Аби было только разрушать, все разрушать. Чего он только не выдумывал, этот негодный мальчишка!

Норовистым жеребенком врывался он в сад брата, все вытаптывал, разрушал ограду, срывал проволоку, скреплявшую подпорки, и — улетал, как ветер: ищи его!..

Поздно, когда все уже спали, возвращался домой этот кот-ворюга, зарывался в постельное тряпье и тут же засыпал.

Бедный Арменак! Ему оставалось только терпеть и прощать. Не раз, сдерживая обиду, молча восстанавливал он разрушенное Аби. Конечно, его следовало бы поколотить, но поди знай, что еще придумает в отместку этот сорванец, какую новую беду обрушит на твою голо ву. Чего доброго возьмет нож и покалечит деревца или вырвет их с корнями и выбросит через забор на улицу…

Только у Микаэла доходили руки до Аби. Он бил его крепко, безжалостно. Но, как ни странно, Арменак же и вырывал Аби из рук старшего брата, уговаривал его быть помилостивее.

А что пользы? Разве понимал и ценил это Аби?..

Однажды на рынке с ним стряслась большая беда. Он влез в лавку к персу, торговцу фруктами. Лавочник, заметив воришку, притворился спящим. А когда Аби с проворством кошки подобрался к ящику с унаби и протянул к ягодам дрожащую руку, перс неожиданно ударил по ней суковатой палкой. Ударил сильно, со всего размаху. Все тело мальчишки пронизала адская боль. Аби стремительно выскочил из лавки и бросился наутек, толкая и сбивая с ног встречных, топча наваленные на земле овощи и фрукты, расшвыривая ящики и мешки с продуктами… Ему казалось, что вот-вот его настигнут, схватят, забьют насмерть…

Но перс и не думал о погоне. Довольный своей жестокой проделкой, он только весело смеялся, глядя вслед убегавшему мальчику.

— Что, съел, собачий сын… я… — и он разразился площадной бранью по адресу изувеченного его дубиной ребенка.

Убежал Аби, унося свою искалеченную руку, но на этом его злоключения не кончились.

Впустую надрывалась старая Ази, доказывая, что кондитерская Саганова, где работал Левон, — для него «настоящий рай». Так ли это было на самом деле?

Правда, Саганов был не таким, как Хаджи Гинос, — человеком, потерявшим совесть и стыд еще во чреве матери. Он никогда не следил за тем, что мальчик ест, и даже сам нередко разрешал ему отнести домой подгоревшие печенья или булочки.

Теперь, когда Микаэл не работал, Левон оказался единственным кормильцем семьи. Он делал все, что мог, чтобы не остаться в долгу перед хозяином и заслужить его расположение. Безропотно работал он то в пекарне, то в самой кондитерской, а нередко с корзиною в руках, топча городские тротуары, сопровождал по магазинам молодую жену Саганова.

Невыносимый характер был у этой женщины. Нужно ей было что-нибудь купить или не нужно, она все равно заходила почти в каждую лавку. Но это еще можно было кое-как сносить. Страшнее было другое.

Жена кондитера, Нигяр, была молода, так молода, что Левон, увидев ее впервые, подумал, что это хозяйская дочь. Была она красива и ходила, игриво покачивая пышными бедрами. Стоило ей войти в какой-нибудь магазин, как все в нем, начиная от хозяина и кончая последним подручным мальчишкой, выпяливали на нее глаза и вслед ей неслись всякие непристойности.

Нигяр притворялась, что не слышит, а Левон не знал, куда деваться от смущения.

Мальчик не мог не заметить, что после этих «комплиментов» походка его госпожи становилась еще более кокетливой, а на щеках выступал румянец. Она будто только затем и заходила в магазины, чтобы услышать эти словечки.

Кондитер был полной противоположностью своей жены. Этот сухощавый, скупой на слова старик, казалось, ничем в мире не интересовался и считал, что все в жизни лишь суета сует.

После смерти первой жены он долгие годы вдовел, а потом как-то вдруг женился на этой молодой вертихвостке.

Однажды утром хозяин подозвал Левона к себе и велел ему отнести домой свежую рыбу.

Нигяр не сразу отпустила его назад в лавку.

— Погоди, пойдешь со мной, — сказала она и, налив мальчику стакан чая, принялась торопливо одеваться.

Одевалась Нигяр в той же комнате, где сидел Левон. У мальчика чуть глаза ка лоб не вылезли — где уж тут было до чая! Его бросало то в холод, то в жар. Со стыда он готов был провалиться сквозь землю…

А хозяйка вертелась в это время перед большим овальным зеркалом, стоявшим на туалетном столике, уставленном флаконами и скляночками, и словно не замечала его присутствия.