Мартин Вальзер - Браки во Филиппсбурге

Анна предложила ему воспользоваться ее туалетным столиком, чтобы, если нужно, привести себя в порядок, она уже почти готова, вот только платье… Ганс едва слышал ее, так стучала кровь в ушах и шее, а говорить он и вовсе был не в силах, в нем проснулись желания, он схватился за кровать, вернее, за бамбуковую планку, окаймлявшую низкую широкую кровать. Как же она его впустила! Верно, думает, что он намеренно явился в такую рань, чтобы застигнуть ее за переодеванием? Но тут Анна стала подшучивать над ним за то, что он уставился на стену. В ее высоком голосе рокотало предпраздничное волнение. Ему пришлось повернуться и спокойно смотреть, как она бегает туда-сюда по комнате в комбинации, к тому же эта ярко-желтая комбинация была без лифа, скорее это была нижняя юбка, но, видимо, Анне хотелось сегодня тоже быть человеком вольного образа мыслей, и Гансу надо было разговаривать с ней, как если бы они, укутанные в зимние пальто, сидели в трамвае; Ганс вдруг почувствовал, что кровь горячей волной залила его лицо и что он покраснел как рак, да и Анна тоже не такой уж была беспечной, какой хотела казаться; она без умолку трещала, он заикался, попытался лениво махнуть рукой, улыбнуться и наконец, подойдя к умывальнику, намылил руки и стал тереть их с такой тщательностью, словно ему предстояло провести сложнейшую операцию. Когда он вновь обернулся, Анна, слава Богу, была уже одета и, застегнув ожерелье из каких-то крошечных штуковинок, укладывала на груди подвески. Теперь они спустились вниз, Ганс держался в полушаге за Анной, чувствуя, что ноги его точно налились свинцом, и не зная, куда девать руки. Воротничок и шея после двух-трех шагов по холлу, когда он увидел первых гостей, сплавились в тестообразную массу, а из-под мышек тоненькими холодными ручейками побежал на ягодицы пот и, собираясь в холодящие лужицы, вызвал гусиную кожу. Анна устремилась к бару, где уже плотной кучей сгрудились гости; Ганс едва отличал женщин от мужчин, все они смеялись, все разом говорили, все держали в руках рюмки, и во всех рюмках плавали маленькие круглые фрукты; но вот началась церемония знакомства: едва он успел вытереть ладони о брюки, как тут же должен был протянуть руку в кучу жизнерадостных гостей, и каждый, подержав ее, передавал дальше, Гансу нужно было только при каждом рукопожатии бормотать свое имя, добавляя «очень приятно», Анна же громко и четко повторяла оба имени, но, когда церемония кончилась, оказалось, что Ганс не запомнил имени ни одного гостя. Все его помыслы сосредоточились на влажной, и с каждой минутой все более влажной, ладони; но то была не только его вина: среди гостей, пожимавших ему руку, были такие, от пожатия которых его рука стала совсем скользкой, поистине непросто было владеть такой скользкой узкой рукой, пожимать ею чужие руки, протягивая дальше, и следить, чтобы она при пожатии не выскользнула, точно рыба, и не взметнулась высоко в воздух, угодив кому-нибудь из рядом стоящих в физиономию.

Слава Богу, гости обращали все свое внимание на Анну. Мужчины склоняли к ней головы, складывали губы в несбегающую улыбочку и, подходя к бару, просили для нее рюмку. Ганс увидел это слишком поздно, да, он поздно заметил, что сам должен был это сделать. Нужно ли ему взять рюмку и себе? Нет, сделать это немыслимо. Но тут Анна крикнула бармену, приглашенному в дом на этот вечер, чтобы он подал Гансу рюмку («моему другу», сказала она); головы гостей дружно повернулись в его сторону, дабы и ему показать свою улыбку, ведь Анна назвала его своим другом. Ганс принял рюмку, но что ему делать с фруктиной, плавающей в прозрачном напитке? Смахивает на оливку. Ее надо съесть? Он решил понаблюдать, как справятся с этой оливкой другие, опытные посетители приемов. У одних действительно она исчезала во рту, другие оставляли ее на дне бокала. Кто из них поступал правильно? Ганс был убежден, что или те, или другие дали маху, слыханное ли дело — столько-то он уже наслышан о городских обычаях, — чтобы с этой фруктиной можно было поступить, как кому заблагорассудится. Либо принято было ее глотать, либо это смешно и невоспитанно. Ганс пригубил напиток. На вкус — горький. Это навело его на мысль поставить рюмку с оливкой на один из многочисленных столиков и забыть ее там — вот выход из положения, который наверняка не шел вразрез с принятыми обычаями. Между тем клубок гостей, которым он был представлен, откатился вместе с Анной от бара, свободно перемещаясь по холлу, где повсюду рассредоточены были мелкие клубочки, у всех гостей в руках были рюмки, а на губах улыбки, уже знакомые Гансу. Прислуга проворно сновала по холлу, внимательно заглядывая в лица гостей, не мелькнет ли в том или ином взгляде пожелание, выполнимое с помощью их подносов. Одни разносили разнообразные печенья, другие — всевозможные напитки.

Ганс заметил, что никто не оставался долго на одном месте, он понял, что время от времени нужно оборачиваться, проверять, не стоишь ли к кому-нибудь спиной, с этим мириться было никак нельзя, следовало тут же, пятясь назад, сделать шаг-другой, чтобы очутиться сбоку от того, к кому ты стоял спиной. Это правило и другие, подобные ему, создавали в холле спокойное, взад-вперед колышущееся движение, влиться в которое, однако, Ганс, несмотря на все усилия, никак не мог. Порой он делал два-три быстрых шага, останавливался, отступал, оборачивался, устремлял взгляд на искрящиеся повсюду в огромных вазах цветы, особенно внимательно разглядывал напольные вазы с самыми прекрасными и крупными цветами, — цветами, каких ему еще не доводилось видеть, которые он, однако, сейчас, как ни пялил глаза на них, увы, вовсе не видел; он изо всех сил старался не отходить далеко от стены и двигаться только вдоль нее, там ему не так уж часто приходилось сталкиваться с множеством чужих людей, к тому же на стенах висели картины госпожи Фолькман, которые он мог разглядывать, словно они его безумно интересовали. Анна с клубком своих паладинов проплыла куда-то дальше по холлу. Видимо, она о нем забыла. Долго ли еще продлится эта канитель, это шатание туда-сюда, этот театральный полушепот, который то и дело прерывают взрывы женского смеха? Так это и есть прием? А где госпожа Фолькман? Она еще вообще не появлялась.

А господин Фолькман, о Боже, он как раз направляется к нему, ведя на буксире какого-то высоченного тощего господина; интересно, кто этот хилый исполин? Да, сомнения нет, их явно интересует он, Ганс; живо вытереть — незаметно, конечно, — ладони о брюки, изобразить на лице улыбку; дома Ганс отрепетировал перед зеркалом выражение лица, которое казалось ему годным для дружески-изысканного празднества, и так долго отрабатывал его, пока ему не удалось выполнить упражнение без зеркала, напряжением отдельных лицевых мускулов; изобразив теперь это улыбающееся лицо, он смело взглянул навстречу приближающимся к нему господам. О, с ними еще и дама! Опять его с кем-то знакомят. Хотя на этот раз все прошло куда легче. Доктор тен Берген и его жена. Главный режиссер радиовещания и телевидения.