Хаим Поток - Избранник

Мой отец ничего не отвечал и просто тянул свой чай, пристально глядя на меня из-за металлической оправы своих очков.

— Не понимаю я, — продолжил я. — Неделя проходит за неделей, одна суббота сменяется другой, и я все такой же, ничего не меняется, и вдруг в один день случается что-то — и все выглядит по-другому.

— По-другому? Как это — по-другому?

Я объяснил ему, что я чувствовал сегодня днем, вернувшись из больницы. Он спокойно слушал, попивая свой чай. Закончив, я увидел, что он улыбается. Он снял очки, вздохнул и сказал:

— Рувим, как это ужасно, что твоя мать не дожила до…

У него перехватило дыхание, он замолчал. Потом взглянул на часы на полочке над холодильником.

— Уже очень поздно, — сказал он. — Мы завтра поговорим.

— Да, аба.

— Рувим…

— Что?

— Да нет, ничего… Иди спать. Я посижу еще немного и выпью еще стакан чаю.

Когда я уходил, он сидел, уставившись в белую скатерть.

На следующий день Дэнни познакомил меня со своим отцом.

Мы встали рано, чтобы быть в синагоге к восьми тридцати. Маня пришла незадолго до восьми и приготовила легкий завтрак. Затем мы с отцом отправились в синагогу, которая находилась в трех кварталах от дома. Стояло чудесное утро, и я был просто счастлив, что снова хожу по улицам. Так здорово, что я не в больнице и могу смотреть на людей и на машины. Мы оба очень любили этот субботний путь до синагоги и обратно — когда не шел дождь и не было слишком холодно.

В Вильямсбурге много синагог. У каждой хасидской общины был свой собственный молитвенный дом — штибл, как они его называли. Как правило — тускло освещенная, пахнущая плесенью комната с тесно составленными стульями или скамейками и наглухо закрытыми окнами. Были также синагоги для тех евреев, что не являлись хасидами. Та синагога на авеню Ли, в которой молились мы с отцом, была некогда большим магазином. Нижние половины окон в ней тоже были занавешены, но верхние, незанавешенные, были постоянно залиты светом, и я любил смотреть, как солнечные лучи окрашивают золотом страницы молитвенников, пока мы с отцом читаем молитвы.

Синагогу посещали в основном учителя из ешив и другие люди отцовского круга, наследники еврейского Просвещения, чье неприятие хасидизма было явным и бесспорным. Молились здесь и многие ученики моей ешивы, и я был рад повидать их в это субботнее утро.

Когда мы с отцом вошли, служба только начиналась. Мы заняли наши обычные места в нескольких рядах от окна и присоединились к молитве. Я видел, когда вошел Дэви Кантор. Он кивнул мне, мрачно взглянул из-под очков и уселся на свое место. Служба шла медленно; стоящий на помосте кантор читал сильным голосом и ждал, пока каждый молящийся закончит очередную часть молитвы, прежде чем запеть. Во время Тихой Молитвы я бросил взгляд на отца. Он стоял в своем длинном талите, и серебряная вышивка отсвечивала в лучах солнца, а кисти почти доставали до пола. Глаза его были прикрыты — он всегда молился по памяти, за исключением праздничных дней и особо торжественных случаев, — его губы шептали слова молитвы, а сам он легонько раскачивался взад-вперед. На мне талита не было: он полагался только женатым мужчинам.

На чтении Торы, которое следовало за Тихой Молитвой, я оказался одним из восьми человек, вызванных на возвышение для чтения благословения над Торой. Стоя на возвышении, я внимательно слушал, как кантор нараспев произносит слова со свитка. Когда он закончил, я прочитал второе благословение и ту молитву, которая возносится Господу, когда Он отводит от тебя большую беду. Возвращаясь на место, я спрашивал себя: а какую молитву я должен был вознести, если бы мой глаз ослеп? А какое благодарение Богу должен был бы приносить мистер Саво, будь он евреем? До конца службы я беспрестанно думал о мистере Саво и Билли.

Дома нас ждал обед, и Маня все подкладывала и подкладывала мне добавку и требовала, чтобы я все съел. Тому, кто только что вышел из больницы, надо хорошо кушать, объясняла она мне на своем ломаном английском. Отец поговорил со мной о школе. Я должен беречься и ничего не читать, пока доктор Снайдмен не разрешит мне это, напомнил он, но нет ничего предосудительного, если я буду посещать уроки и просто слушать. Возможно, он будет помогать мне с уроками. Возможно, читать мне вслух. После благодарственной молитвы отец прилег отдохнуть, а я уселся на заднем крыльце и стал разглядывать цветы и деревья в солнечном свете. Я провел так около часа, пока отец не вышел предупредить меня, что ушел навестить своего коллегу.

Я снова растянулся на шезлонге и уставился в небо. Оно было бескрайним и синим, без единого облачка, и мне казалось, что я почти могу дотронуться до него. Это цвет глаз Дэнни, вдруг подумал я. Небо такое же синее, как глаза Дэнни. А какого цвета глаза Билли? Тоже синие. И у Дэнни, и у Билли — синие глаза. Но одна пара глаз слепа. А может, уже и не слепа. Может, обе пары глаз уже в полном порядке, подумал я. Я уснул, размышляя о глазах Дэнни и Билли.

Это был легкий сон без сновидений, дрема, которая придает сил, но не отключает от внешнего мира полностью. Я чувствовал дуновение теплого ветерка и запах свежескошенной травы, а в ветвях сидела птичка и долго пела, прежде чем улететь. Я каким-то образом знал, где эта птичка, даже не открывая глаз. Дети играли на улице, разок тявкнула собака и взвизгнули автомобильные тормоза. Где-то играли на пианино, и музыка медленно накатывала на меня и уходила, как океанский прилив и отлив. Я почти узнавал мелодию, но никак не мог вспомнить — она ускользала от меня, как ветерок. Я слышал, что дверь открылась и закрылась, заскрипели половицы, а потом все смолкло, я знал, что кто-то поднялся на крыльцо, но никак не мог открыть глаза, чтобы не спугнуть этот полусон с его запахами, звуками и струящейся музыкой. Кто-то стоял на крыльце и смотрел на меня. Я ощущал его взгляд. Он постепенно вытаскивал меня из сна, и вот наконец я открыл глаза и увидел Дэнни, стоящего в ногах шезлонга, скрестив руки на груди, покачивая головой и прищелкивая языком.

— Ты спал как младенец, — сказал он, — мне прямо совестно, что я тебя разбудил.

Я зевнул, потянулся и сел в шезлонге.

— Хорошо вздремнул… — сказал я и снова зевнул. — А сколько сейчас времени?

— Почти пять, соня. Я тебя здесь уже десять минут жду.

— Я проспал почти три часа… Вот так вздремнул!

Он снова пощелкал языком и покачал головой.

— Какой же ты полевой игрок, — сказал он, подражая мистеру Галантеру. — Как мы сможем крепить оборону, Мальтер, если ты здесь дрыхнешь?

Я засмеялся и вскочил на ноги.

— Куда пойдем? — спросил он.

— Понятия не имею.

— Давай зайдем к моему отцу в шул? [29] Шул — небольшая синагога ( идиш ). Он хотел бы с тобой познакомиться.