Гари Штейнгарт - Абсурдистан

Я не сразу понял, что они меня дубасят. Я смотрел на женщину, которая вывесила за окно ковер и выбивала его, поэтому решил, что это ее удары звучат на тихой улице. Надо отдать должное моим мучителям: Хвост и Цезарь были крепкие русские парни двадцати с лишним лет, целеустремленные и разъяренные. Однако колошматить мое сало не так-то легко — для этого требуется сноровка.

— О-о-о, — застонал я, ничего не понимая с пьяных глаз. — Что со мной происходит?

— Давай-ка вмажем ему по печени и почкам, — предложил Цезарь, отирая свое вспотевшее чело.

Они стали целиться в эти хрупкие органы, но безрезультатно: жировой слой надежно меня защищая. Когда кулак врезался в жир, я только клонился на один бок, поворачиваясь то к Цезарю, то к Хвосту. И пользовался каждым случаем, чтобы немного рассказать им о моей жизни.

— Я изучал мультикультурализм в Эксидентал-колледже…

Удар левой в печень.

— Моя мама назвала меня Миша, но хасиды звали меня Моисеем…

Удар правой в левую почку.

— Я основываю благотворительный фонд для самых бедных детей — под названием «Мишины дети»…

Сокрушительный удар в печень.

— Руанна целовала мой khui снизу…

Удар по почкам.

— Я лучший американец, чем американцы, рожденные в Америке…

Удар в солнечное сплетение.

— Когда я вернусь в Нью-Йорк, то, пожалуй, поселюсь в Вильямсбурге…

На меня сыпались проклятия, слышалось тяжелое дыхание, пахло потом. Мне было жаль этих ребят в форме с полосами и звездами, охранявших тех самых людей, которых должны бы ненавидеть. Мы все вместе умрем в этом дурацком гребаном городе с замерзшими окнами и дворами-колодцами. Наши надгробия осквернят, наши имена покроются свастиками и птичьим пометом, а рядом с нами будут гнить наши мамы со своими сковородками. Какой во всем этом смысл? Что убережет нас от неизбежного?

— Вам надо целиться в горло и спинной хребет, — посоветовал я охранникам. — Если вы нанесете удар в мой горб, я, наверное, умру на месте. Да и зачем жить, если всегда зависишь от чьей-то милости.

Охранники медленно опустились на тротуар, а я улегся рядом из солидарности. Они подложили мне руки под спину, так что мы лежали втроем, как бы обнявшись.

— Почему ты хочешь, чтобы мы делали тебе больно? — спросил Хвост. — Ты принимаешь нас за животных? Нам не нравится делать людям больно, что бы ты ни думал.

— Мне нужно уехать в Америку. Я влюблен в красивую девушку из Бронкса.

— В ту, знаменитую, с большим задом?

— Нет, ее зовут Руанна Салес. Она знаменита только в своем собственном квартале. На этой неделе я послал ей дюжину е-мейлов, а она не ответила. За ней волочится один тип, у которого есть американское гражданство. Писатель.

— Хороший писатель? — спросил Цезарь, вынимая фляжку и передавая ее мне.

— Нет, — ответил я, сделав глоток.

— Ну так чего же ты расстраиваешься? Умная девушка не станет связываться с плохим писателем.

Хвост прижал меня к себе.

— Не грусти, брат, — сказал он. — Может быть, у нас и нет ничего в этой стране, но у наших женщин добрые, красивые души. Они будут тебя любить, даже если ты лентяй, пьяница или иногда их поколачиваешь.

— Или даже если ты толстый, — добавил Цезарь. Мы еще раз приложились к фляжке. В глазах моих новых товарищей я был уже не паразитом-евреем, а человеком, которому можно верить. Алкоголиком.

— Я по-своему люблю Россию, — выпалил я. — Если бы только я мог что-нибудь сделать для этой страны, не вызывая неприязни!

— Ты что-то сказал о Мишиных детях, — напомнил Хвост.

— Как я могу спасти юные сердца, когда мое собственное сердце разбито? Моего дорогого папу недавно отняли у меня. Его взорвали на Дворцовом мосту.

— Очень печально, — сказал Цезарь. — Моего папу просто переехал грузовик, на котором перевозят хлеб.

— А мой выпал из окна в прошлом году, — вставил Хвост. — Этаж-то был всего-навсего второй, но он упал на голову. Капут. — Мы издали грустный звук носами, горлом и губами — словно печально втягивали макароны из алюминиевой миски. Звук поплыл по улице, задерживаясь у каждой двери и тайно добавляя отчаяния каждому жилищу.

— Нам нужно встать, — сказал я. — Я должен оставить вас. Что, если кто-нибудь из ваших американских хозяев пройдет по улице? Вас же уволят.

— Пусть они все катятся к черту, — заявил Цезарь. — Мы здесь говорим с нашим братом. Мы умрем за нашего брата.

— Нам уже и так стыдно, что мы носим на рукаве американский флаг, — сказал Хвост. — Ты напомнил нам о достоинстве нашей Родины. Они могут наносить России удар за ударом, но она никогда не упадет. Может быть, она приляжет на тротуар, как мы… Ну, знаешь ли, чтобы выпить немного… Но она никогда не упадет.

— Помогите мне, братья! — закричал я, имея в виду только, чтобы они помогли мне встать на ноги, но они поняли это в более духовном смысле: они подняли меня, отряхнули мой спортивный костюм «Пума», потерли те места, куда наносили удары, и три раза поцеловали. — Если у вас есть дети, которым нужны зимние сапоги или что-нибудь еще, — предложил я, — приходите на Большой проспект Петроградской стороны, дом семьдесят четыре. Спросите сына Бориса Вайнберга, там все знают, кто я. Я дам вам все, что имею.

— Если какой-нибудь мудак попытается тебя ударить из-за твоей религии или посмеется над тем, что ты толстый, приходи к нам, и мы разобьем ему башку, — сказал Цезарь.

Мы произнесли последний тост: «За нашу дружбу» — и выпили из фляжки, а потом я зигзагами побрел по улице к поджидавшей меня машине. Легкий ветерок направлял меня вперед, сдувая пыль с шеи и стирая кровавое пятно с моего нижнего подбородка. Невыносимая влажность сменилась приятной летней погодой, точно так же, как враждебность по отношению ко мне уступила место жалости и пониманию. Все, чего я прошу, — это случайной передышки.

— Вы беседовали с американцами? — спросил Мамудов.

— Нет, — ответил я, массируя кровоподтеки в районе почек. — Я говорил с русскими, и после разговора с ними мне снова стало хорошо. Вокруг нас чудесные соотечественники, разве ты так не думаешь, Мамудов? — Мой чеченский шофер ничего не ответил. — Поехали в «Горный орел», — сказал я. — Может быть, Алеша-Боб и его друзья все еще там. Я хочу выпить!

Алеша-Боб и Руслан только что ушли из «Горного орла», но художник Валентин все еще был там. Он с жадностью доедал оставшуюся на тарелках кислую капусту и засовывал в свою сумку несколько кусков недоеденного хачапури.

— Как дела, маленький братец? — осведомился я. — Наслаждаешься прекрасным днем?

— Я собираюсь повидаться со своими друзьями в стриптиз-клубе «Алабама», — застенчиво сказал Валентин.

Я предположил, что он имеет в виду команду проституток, состоявшую из матери с дочкой.