Гари Штейнгарт - Абсурдистан

Мир вокруг меня был золотистым, вечернее солнце осветило ряд качавшихся ольх; на ольхах пели чижи, эти желтые полосатые птички из наших детских стишков. Мои мысли обратились к сельской жизни и к Любимому Папе, который родился в деревне и для которого была полезна сельская жизнь, ибо только там — когда он дремал в коровнике, голый и уродливый, — выражение его распухшего арамейского лица становилось счастливым. Надо бы как-нибудь привести его в «Дом русского рыболова». Я купил бы ему несколько охлажденных бутылок его любимой водки «Флагман», прогулялся с ним к самому дальнему понтонному мосту, обнял за плечи, обсыпанные перхотью, прижал к себе его крошечную головку лемура и заставил бы понять, что, несмотря на все разочарования, которые я доставил ему за прошедшие двадцать лет, мы двое должны быть навсегда вместе.

Освободившись от власти еды, я заметил, что демография вокруг понтонного моста «Нерест лосося» изменилась. Появилась группа молодых сослуживцев в синих блейзерах, возглавляемая фигляром в бабочке, который играл роль затейника: он разбивал сослуживцев на команды, совал удочки в их слабые руки и заставлял петь хором: «Ры-ыба! Ры-ыба! Ры-ыба!» Что же тут такое творится, черт побери? Не первый ли это признак прихода русского среднего класса? Может быть, все эти идиоты работают в немецком банке?

Между тем все взоры обратились к поразительной женщине постарше в длинном белом платье и черных жемчугах, которая забрасывала удочку в искусственное озеро. Это была одна из тех загадочных элегантных дам, которые, кажется, явились из 1913 года. Казалось, будто все эти красные пионерские галстуки и крестьянские блузки из нашего дурацкого советского прошлого не коснулись этой шеи и хрупких плеч.

Должен сказать, что не очень-то жалую подобных людей. Как же можно жить вне истории? Кто может заявить, что свободен от нее благодаря красоте и хорошим манерам? Единственное мое утешение заключается в том, что ни этому очаровательному существу, ни молодым служащим немецкого банка не поймать сегодня вкусной рыбки. Любимый Папа и я заключили соглашение с дирекцией ресторана «Дом русского рыболова»: когда кто-то из Вайнбергов берет в руки удочку, племянник владельца надевает акваланг, заплывает под понтонный мост и насаживает лучшую рыбу на наши удочки. Таким образом, единственное, что получит за все свои усилия Царевна в Черных Жемчугах, — это какую-нибудь безвкусную, захудалую горбушу.

Нельзя же до такой степени игнорировать историю.

В вышеозначенную ночь к нам с Алешей-Бобом присоединились три красивые женщины: Руанна, любовь всей моей жизни, которая приехала погостить на две недели из Бронкса, Нью-Йорк; Светлана, темноглазая татарская красотка Алеши-Боба, специалист по пиару в сети местных парфюмерных магазинов; и Люба, двадцати одного года, жена Любимого Папы, провинциалка.

Должен сказать, что я нервничал, сводя этих женщин вместе (я и вообще-то побаиваюсь женщин). Светлана и Руанна — агрессивные личности; Люба и Руанна когда-то принадлежали к низшему классу, им не хватает воспитания; а у Светланы и Любы, поскольку они русские, налицо симптомы легкой депрессии, коренящейся в травме, полученной в раннем детстве (см.: Пападаполис, Спиро. «Это мои пироги: конфликт поколений в постсоветских семьях. Хроники психиатрии». Париж, Боулдер, 1997, том 23, № 8). С одной стороны, я опасался раздоров между этими женщинами или того, что американцы называют «фейерверк», а с другой стороны, жаждал увидеть, как этой снобистской суке Светлане зададут перцу.

Пока мы с Алешей-Бобом были заняты рэпом, служанка Любы наводила девушкам красоту с помощью косметики в одном из домиков для переодевания при «Рыболове». Когда они присоединились к нам на понтонном мосту, от них исходил аромат поддельного цитруса (с легким запахом подлинного пота), их прелестные губы сияли в летних сумерках, голоса звенели: они вели интересный разговор о «Стокманне», известной финской империи на главной улице Санкт-Петербурга — Невском проспекте. Они обсуждали летнюю новинку сезона: два махровых финских полотенца за 20 долларов: оба полотенца отличались в высшей степени нерусским, шокирующим западным цветом: они были оранжевые.

Прислушиваясь к болтовне об оранжевых полотенцах, я почувствовал, как мой обрезанный темно-красный khui возбудился. Наши женщины были такие хорошенькие! Нет, моя мачеха, Люба, была определенно ни при чем. Она младше меня на одиннадцать лет и ночами неубедительно стонет под Любимым Папой, у которого впечатляющий черепахоподобный khui (о, благословенные воспоминания о том, как он покачивался в воде в ванне, а мои любопытные детские ручонки пытались его поймать).

Не возбуждала меня и Светлана, несмотря на ее модные монгольские скулы, плотно облегающий свитерок и превосходно наигранное безразличие (сексуальная поза образованной русской женщины), — нет, несмотря на все это, мне ее не надо. Позвольте сказать вам, что я положительно отказываюсь спать со своими соотечественницами: бог его знает, где они побывали.

Таким образом, мне остается Руанна Салес (ее фамилия произносится на испанский манер), моя девчонка из Южного Бронкса, с курчавыми волосами, туго стянутыми на затылке красной косынкой, с блестящим носом в форме груши, которому постоянно требуются поцелуи и лосьон.

— Я думаю, — говорит моя мачеха Люба по-английски — ради Руанны. — Я думала, — добавляет она: у нее проблема с временами. — Я думаю, я думала… Я думаю, я думала…

— О чем же ты думаешь, дорогая? — осведомляется Светлана, нетерпеливо дергая за свою удочку.

Но Любу не так-то легко обескуражить, когда она выражает свои мысли на блестящем новом языке. Эта милая женщина, которая два года замужем за человеком, стоящим по богатству на 1238-м месте в России, наконец-то нашла себя. Недавно был нанят миланский доктор, чтобы уничтожить несносные оранжевые веснушки у нее на лице, в то время как хирург из Бильбао призван был удалить жирок с ее подростковых щек (вообще-то с этим жирком она выглядела привлекательнее — как загубленная девушка с фермы, начинающая взрослеть).

— Я думала, я думала, — повторила Люба, — что оранжевое полотенце такое уродливое. Для девушки хорош бледно-лиловый цвет, для мальчика — как мой муж Борис — голубой, для служанки — черный, потому что ее рука уже грязная.

— Черт побери, дорогая, — перебивает Руанна. — Ты вообще.

— Что значит «вообще»? — вопрошает Люба.

— Говоришь хреновину о слугах. Будто у них грязные руки и все такое.

— Я думаю… — Люба смущается и смотрит на свои собственные руки с твердыми провинциальными мозолями. Она шепчет мне по-русски: — Скажи ей, Миша, что до того, как я встретила твоего папу, я тоже была несчастной.