Гари Штейнгарт - Абсурдистан

Мои руки ритмично тряслись вместе с папиными, и мы оба покрылись потом, от наших сальных голов шел невидимый пар. Я попытался сосредоточиться на любви отца ко мне и на моем долге перед ним, но оставался еще один вопрос.

— Что такое хасид? — спросил я.

— Это самый лучший из евреев, — ответил папа. — Единственное, что он делает, — учится и молится весь день.

— Почему же тогда ты не становишься хасидом? — не унимался я.

— Сейчас мне надо упорно трудиться, — сказал папа. — Чем больше денег я сделаю, тем больше у меня уверенности, что никто никогда тебя не обидит. В тебе вся моя жизнь, понимаешь? Без тебя я перерезал бы себе горло от одного уха до другого. А все, что я у тебя прошу, Мишка, — это дать этим хасидам тебя обрезать. Разве ты не хочешь сделать мне приятное? Я так тебя любил, когда ты был маленьким и худеньким…

Я вспомнил ощущение, которое испытывало мое маленькое тело у него в объятиях, когда его мудрые глаза орла пожирали меня, а щетина усов колола, так что на щеках оставалась мужественная сыпь, которой я дорожил. Некоторые шутники утверждают, что мужчины всю свою жизнь стремятся вернуться в матку своей матери, но я не принадлежу к этим мужчинам. Дыхание папы, благоухающее водкой и щекочущее мне шею, волосатые руки, упорно прижимающие меня к груди, ворсистой, как ковер, звериные запахи выживания и распада — вот моя матка.

Спустя несколько месяцев я ехал в такси, которое с ревом неслось по ужасающему району Бруклина. В Советском Союзе нам говорили, что люди африканского происхождения — негры и негритянки, как мы их называли, — наши братья и сестры, но для советских евреев, недавно прибывших туда, они были такими же устрашающими, как казаки, мчащиеся по равнинам. Однако я с первого взгляда влюбился в этих колоритных людей. Было что-то сомнительное и очень советское в этом зрелище: не очень-то загруженные работой мужчины и женщины на фоне домов со сломанным крыльцом и некошеным газоном. Казалось, что, подобно моим советским соотечественникам, они сделали свое поражение стилем жизни. Обломова внутри меня всегда завораживали люди, которые всё собираются чем-нибудь заняться. Бруклин в 1990 году представлял собой обломовский рай. Я уж не говорю о том, что некоторые юные девушки, высокие и мощные, как баобабы, с прекрасно развитыми грудями, смахивавшими на тыквы, которые они с царственным видом несли по улице, были самыми прекрасными существами, которых мне доводилось видеть в жизни.

Постепенно африканский район сменился испанским, столь же неопрятным, но с приятным запахом жареного чеснока, а тот, в свою очередь, уступил место земле обетованной моих еврейских единоверцев — там суетились мужчины, на головах которых красовались целые беличьи гнезда, а пейсы трепал ветерок раннего лета. Я насчитал шесть крошечных мальчиков в возрасте примерно от трех до восьми лет, с растрепанными белокурыми локонами, из-за которых они походили на юных рок-звезд, — эти мальчики носились вокруг изнуренной женщины, смахивавшей на пингвина. Она семенила по улице с продуктовыми сумками. Что же это, черт возьми, за еврейская женщина, у которой шестеро детей? В России у вас был один ребенок, два, ну, может быть, три, если вам не хотелось делать аборты и вы были очень-очень легкомысленны.

Такси остановилось перед старым, но величественным домом, который опирался на колонны — так старик опирается на свою палку. Приятный молодой хасид с умным выражением лица (я неравнодушен ко всем, кто смахивает на полуслепого) приветствовал меня рукопожатием и, обнаружив, что я не говорю ни на иврите, ни на идиш, начал объяснять мне понятие mitzvah, означающее «хорошее дело». Очевидно, от меня ждали очень важного mitzvah.

— Я на это надеюсь, мистер, — сказал я на своем далеком от совершенства английском. — Потому что боль от обрезания члена должна быть невыносимой.

— Не так уж все плохо, — ободрил меня новый друг. — И вы такой большой, вы даже и не заметите! — Увидев, что у меня все еще испуганный вид, он продолжал: — В любом случае, вас вырубят перед операцией.

— Вырубят? — напугался я еще больше. — О нет, мистер! Я должен немедленно вернуться в свой номер гостиницы.

— Ну, ну, ну, — сказал хасид, поправляя свои очки с толстыми стеклами указательным пальцем. — У меня кое-что есть — я знаю, вам это понравится.

С опущенной головой я последовал за ним в дом. После типичной убогой однокомнатной советской квартиры с холодильником в углу, который трясется, как ракета перед запуском, хасидский дом поразил меня настоящим взрывом красок и света — особенно картины в рамах, на которых был изображен золотой иерусалимский Купол Скалы [1] Мусульманская мечеть, известна также под названием мечети Омара; ее строительство завершилось в 691 г. , и голубые подушечки, на которых были вышиты воркующие голубки. (Позже, в Эксидентал-колледже, я научился смотреть на подобные вещи сверху вниз.) Повсюду лежали книги на иврите с красивыми золотыми корешками — по ошибке я принял их за переводы из Чехова и Мандельштама. Запах гречневой каши и несвежего белья казался домашним и родным. Мы продвигались из передней части дома в заднюю; между моими ногами, подобными стволам деревьев, пробегали маленькие мальчики, из ванной выглянула молодая грудастая женщина, голова которой была повязана платком. Я попытался пожать ее мокрую руку, но она с воплем скрылась за дверью. Все это было очень интересно, и я почти забыл о неприятной цели моего визита.

Затем я услышал какое-то тихое, гортанное гудение — словно это медитировали сто глубоких стариков одновременно. Постепенно это гудение перешло в хор: мужские голоса пели что-то вроде: «Humus tov, tsimmus tov, mazel tov, tsimmus tov, humus tov, mazel tov, humus tov, tsimmus tov, Yisroel». Некоторые слова я узнал: mazel tov — это форма поздравления, tsimmus — сладкое блюдо из моркови, a Yisroel — маленькая, густонаселенная страна на берегу Средиземного моря. Но я понятия не имел, что означают все эти слова вместе. (Как я узнал позже, это были вовсе не слова песни.)

Нырнув под низкий дверной косяк, мы вошли в задний флигель дома и увидели множество молодых людей в мягких шляпах, в руках у которых были пластиковые стаканчики, а также ломти ржаного хлеба и соленые огурцы. Мне сразу же вручили такой же стаканчик, похлопали по спине, сказали: «Mazel tov!» — а потом указали на старую ванну на четырех ножках с когтями, стоявшую посередине комнаты.

— Что это? — спросил я своего нового друга в очках с толстыми стеклами.

— Tsimmus tov, mazel tov, — пропел он, подталкивая меня вперед.

Водка не имеет запаха, но восемнадцатилетний россиянин быстренько понял, что ванна наполнена именно этой субстанцией, в которой плавали кусочки лука.

— Теперь-то ты чувствуешь себя как дома? — закричали мне счастливые хасиды, когда я хлебнул из пластикового стаканчика и закусил соленым огурцом. — Tsimmus tov, humus tov, — пели они, раскинув руки и пританцовывая, и их удивительно голубые глаза горели пьяным блеском.