Гари Штейнгарт - Абсурдистан

— Ах, это, — сказала она. — На самом деле меня не волнует, что случится с иностранцами. Наша жизнь будет адом и с ними, и без них. Вы хотите выслушать мою историю?

— Гм-м. — Я начинал отходить от травки ланза, а мне хотелось вернуться в состояние, навеянное ее парами.

— Не беспокойтесь, это короткая история. Я вижу, что вы человек значительный и вас ждут повсюду в городе. Вообще говоря, я зарабатывала тридцать долларов в месяц, служа в железнодорожном министерстве. Пока не прекратили ходить поезда. Потом моего сына призвали в армию сево, прежде чем он сдал экзамены на степень магистра. А мы русские по национальности. Какое нам дело, кто победит — сево или свани? А потом меня оставил мой муж. Я хочу снова выйти замуж, но больше не осталось нормальных мужчин. Если вы знаете какого-нибудь хорошего мужчину, пожалуйста, скажите мне. — Она взглянула на мою упитанную фигуру и кокетливым жестом отвела от лица жидкие рыжие волосы. Сочла ли она меня хорошим мужчиной? Если учитывать ее обстоятельства — возможно. Я попытался из вежливости представить, как она задирает юбку, а я беру ее сзади, но ничего во мне не дрогнуло. И вообще — где моя Нана? Наверное, дома, в безопасности. В окружении вооруженных мужчин.

К нам подбежала маленькая девочка и вцепилась в юбку этой женщины. У нее было загорелое личико, на голове — капор, из-под которого выбивались волосы соломенного цвета. В ее улыбке было что-то мышиное и недоброе.

— Где твои сандалии, детка? — пробурчал я. — Повсюду битое стекло.

Женщина начала что-то горячо нашептывать в ухо девочке.

— Поговори с этим хорошим человеком, как умная девочка, — наставляла она ребенка. — Не будь маленькой дурочкой. И ничего не сочиняй.

Девочка отвернулась от меня и покачала головой. Затем закрыла личико локтем и издала неприличный звук.

— Какая хорошенькая! — сказал я. — В чем дело? Ты не хочешь поговорить со своим Толстым Дядюшкой? Ну же, не бойся. Война скоро кончится, и тогда мы все пойдем домой и будем играть с нашими котятами.

Женщина сильно поддала ребенку коленом, вытолкнув ее вперед.

— Юля, поговори с этим милым человеком! — приказала она. — С детьми так трудно! — посетовала она. — Но по крайней мере их можно чему-то научить. Это моя младшая. Ей пять лет. Она туговато соображает. А вот два моих сына — настоящие сокровища. Один получил в школе бронзовую медаль, а второй умный, как олигарх.

— Я знаю сказку, — сказала девочка приторным детским голоском. — О рыбке, которую поймали в море, а потом рыбак вырвал у рыбки глазки, чтобы она не смогла уплыть, а потом разрезал ей животик, чтобы вынуть икру…

Мать отвесила девочке хороший подзатыльник.

— Это глупая история, — сказала женщина. Девочка не заплакала. Она только дотронулась до своей нежной шейки и прошептала:

— А мне ни капельки не больно.

— Послушайте, — сказала мать. — Вы славный человек. Вы слишком милый, чтобы беседовать с нами и слушать дурацкие истории такой глупой девчонки. Мои мальчики голодают. Если вы дадите мне пятьдесят долларов, мы можем спуститься под доки, все трое. Я знаю там одно место, где нас никто не увидит. Вы можете делать все, что захотите.

— Что? — спросил я.

Мое тело поплыло как баллон, воздушный шар — или как валлон, если хотите. Я улетел отсюда; я был в Нью-Йорке, с Наной, на скамейке в парке. Солнце садилось. Деловой день закончился. Я чувствовал залах гамбургеров и бездомных людей. И свой собственный запах на гладкой коричневой руке Наны.

— Что? — повторила женщина, словно насмехаясь надо мной.

— Что вы говорите? — спросил я.

— Просто если вы хотите, — ровным голосом произнесла женщина, — если у вас есть деньги, мы могли бы спуститься под доки. Мы все, или только вы и Юля. Это стоило бы пятьдесят долларов, и мы бы не задавали никаких вопросов.

Я резко к ней повернулся. Сам того не ожидая, я почти сразу нанес удар прямо в ее ужасные золотые зубы. Она укусила меня, но крови не было. Ни один из нас не кричал. Я выдохнул слово «сука» и тут же ощутил, насколько фальшиво оно прозвучало. Я поднял вторую руку, словно был отличником, старающимся привлечь внимание учителя, и, сжав ее в кулак, обрушил на голову женщины, вложив в этот удар весь свой вес. Женщина рухнула на землю. Она просто лежала на бетоне, усеянном осколками стекла, трясясь как в лихорадке и пытаясь произнести какое-то слово — наверное, «полиция».

Как будто тут еще осталась полиция.

Мою лодыжку пронзила боль. Маленькая девочка Юля вцепилась в нее зубами и ногтями. Сначала я не стал ее стряхивать. Я стоял, ожидая, когда боль усилится и вынудит меня действовать, придав решимости. Но маленькой девочке это было не под силу, да и зубы были не такие острые, чтобы я увидел все в ином свете. Я повернулся и пошел прочь, и с каждым трудно дававшимся мне шагом ее хватка слабела. Я молча тащил ее по бетону и битому стеклу.

— Папа! — услышал я ее плач после того, как она выпустила мою лодыжку. Я не стал оглядываться.

Мне хотелось вернуться в свою постель в отеле «Хайатт». Хотелось долго нежиться в римской ванне. Хотелось подушку, не вызывающую аллергии, и исполненную заботы записку от Ларри Зартарьяна на тумбочке у кровати. Чем дальше я уходил от пирса, тем больше ненавидел эту маленькую девочку. Какая-то часть меня — несомненно, ужасная часть — хотела, чтобы я ударил ее, а не мать. Хотела, чтобы я ее убил. Бросил кирпич в эту мышиную улыбку, во все наши мышиные улыбки. «Пусть все мы умрем, — подумал я. — Пусть эта планета освободится от нас. А потом, через сто лет, пусть на ожившей земле вырастут пушистые одуванчики, маленькие хомяки и пятизвездочные отели. Ничего хорошего не получится с этой человеческой расой. Ничего хорошего не получится с этой землей».

Я направлялся — или мне только так казалось — к Интернациональной Террасе, к «Парфюмерии 718» и к отелю «Хайатт», но эти три вещи существовали только в весьма абстрактном смысле. Я шел к идеалу отеля «Хайатт». К воспоминанию о магазине «Парфюмерия 718». К развалинам выжженной Интернациональной Террасы. На самом деле я уходил от девочки, крики которой о папе преследовали меня на дороге, обагренной людской кровью.

— Друг, — позвал меня какой-то голос. — Друг, куда ты идешь? — Рядом со мной бежал какой-то проворный старик, добродушный клоун, не поспевавший за моими широкими отчаянными шагами.

— В «Хайатт», — ответил я.

— Его больше нет, — сказал старик. — Его разбомбили свани. Скажи мне, друг, кто ты по национальности?

Я сказал. Уголком глаза я увидел, что он крестится.

— Некоторые из лучших людей в мире — евреи, — сказал он. — Моя мать будет твоей матерью, и в моем колодце всегда найдется для тебя вода.

Я продолжал быстро шагать, глядя вперед и пытаясь вновь обрести свое одиночество. Здесь все слишком много говорят. Никто не хочет оставить тебя в покое. А что, если мне не нужна мать этого человека! Что за глупость — навязывать этот ритуальный обмен матерями!