Гари Штейнгарт - Абсурдистан

Какое-то время мы шагали, не произнося ни слова. И вдруг этот человек сделал несколько решительных шагов, которые на самом деле оказались прелюдией к остановке. Не понимая почему, исключительно из-за того, что поддался силе его внушения, я тоже замедлил шаг. И взглянул ему в лицо. Он вовсе не был старым. Похожие на молнии морщины, образовавшие на его лице странный параллелограмм, были следами от ударов большим ножом. Его нос принял на себя столько апперкотов, что стал вздернутым, как у американской дебютантки. А глаза — глаза исчезли, вместо них появились маленькие черные цилиндры, которые могли видеть только цель перед собой, в зрачках отражалась всего одна пугающая идея.

— Позвольте мне пожать вам руку, — сказал мужчина, сжимая мою безвольную руку. — Нет, не так. Как пожимают руку настоящие братья.

Я сделал все, что мог, но из меня будто выпустили воздух. Его пальцы были испещрены многочисленными татуировками, свидетельствуя о жизни, проведенной в советских тюрьмах.

— Да, я сидел в тюрьме, — сказал он, заметив мой взгляд, — но не за крану или убийство. Я честный человек. Вы мне не верите?

— Я вам верю, — прошептал я.

— Любой ваш враг в городе Свани — мой враг, — заявил мужчина. — Что я говорил вам о моей матери?

— Что она также моя мать, — запинаясь, вымолвил я. Я чувствовал сильную боль в правой руке, и мир накренился влево — видимо, в порядке компенсации. Если я должен умереть, то я хочу, чтобы возле меня была моя Руанна.

— Моя мать… нет, наша мать в больнице, — начал этот человек.

— Чего вы хотите? — пролепетал я.

— Вы просто выслушайте меня, — сказал он. — Я мог бы причинить вам зло. Я мог бы позвать своих друзей, которые ждут за углом со своими кинжалами. Вот такими. — Он повернул свой торс, демонстрируя тусклый блеск короткого кавказского кинжала в кожаных ножнах. — Но я не сделал этого.

— Я министр мультикультурных дел сево, — зарыдал я, чувствуя, как на мои плечи наваливается груз унижения, какого я до сих пор не испытывал. — Я основал детский благотворительный фонд под названием «Мишины дети». Вы не отпустите мою руку? Пожалуйста!

— Наша мать в больнице, — повторил мужчина, еще сильнее стискивая мою большую рыхлую руку. — Вы так бессердечны, что не поможете ей? Мне что, в самом деле вынуть свой кинжал и выпустить вам кишки?

— О боже, нет! — вскричал я. — Вот! Вот! Возьмите мои деньги! Возьмите все, что хотите!

Но в тот самый момент, как он отпустил мою руку, чтобы я мог найти мой пухлый бумажник, я почувствовал, как страх и унижение исчезли. Нет, дело было вовсе не в деньгах. Просто после того, как моя голова тридцать лет лежала на плахе и я тридцать лет слышал, как приветствуют палача, и тридцать лет видел его черный капюшон, одно было несомненно: я больше не боялся топора.

— Ё… твою мать! — сказал я. — Надеюсь, она сдохнет.

А потом я побежал.

Я бежал с такой скоростью, что люди — или то, что от них осталось, — молча расступались передо мной, словно меня все время ждали — как очередей из миномета и лишений. Я сталкивался с горящими автомобилями и горящими мулами, я вдыхал дым, висевший в воздухе, — этот дым давал мне надежду на спасение. А я больше всего на свете хотел спастись. Жить и отомстить за свою жизнь. Стряхнуть с себя вес и родиться заново.

Я все бежал и бежал, и сердце и легкие с трудом справлялись с такой нагрузкой. Я промчался мимо перевернутого танка «Т-72», покоившегося на своем собственном стволе и обгоревшей доске с плакатом шахматной школы, на котором дети окружили пожилого учителя и розовые точки обозначали их румяные щеки. Оглянувшись, чтобы посмотреть, гонится ли еще за мной человек с кинжалом (его не было видно), я обо что-то споткнулся. Это было перекрученное тельце, из которого торчало что-то похожее на обгоревшую лапку и текла кровь.

— Бедный щенок, — прошептал я, осмелившись поближе приглядеться к животному.

И я сразу же замер над красной землей и искромсанным бетоном.

Это был вовсе не щенок.

Я отпрянул от маленького трупа. И тут вдруг заметил знакомое социалистическое здание, возле которого меня угораздило споткнуться.

Я вошел в отель Интуриста — один из бетонных монстров, где в советские времена иностранцам помогали избавиться от валюты. На пыльной картине был изображен Ленин, бодро высаживающийся из поезда на Финляндском вокзале. Под ней были надписи на английском: «НИКАКИХ КРЕДИТНЫХ КАРТОЧЕК. НИКАКИХ ПРОСТИТУТОК СО СТОРОНЫ, ТОЛЬКО ПРОСТИТУТКИ ОТЕЛЯ. НИКАКИХ ИСКЛЮЧЕНИЙ».

За конторкой портье сидела бабушка, которая плакала в свой шарф о бедном покойном Грише.

— Мне нужна комната, — сказал я.

Женщина вытерла глаза.

— Двести долларов за номер люкс, — сообщила она. — И вас уже ждет проститутка.

— Мне не нужна никакая проститутка, — промямлил я. — Я просто хочу побыть один.

— Тогда — триста долларов.

— Больше — без проститутки?

— Конечно, — ответила пожилая дама. — Теперь мне нужно искать, где бы ей переночевать.

Следующие две недели я провел в гостинице «Интурист», истратив 42 500 долларов. Каждый день цена моего так называемого номера люкс возрастала на 50 процентов (последняя ночь, проведенная там в одиночестве, обошлась мне в 14 000 долларов), и тем не менее в мою сырую двухкомнатную берлогу подселили еще двух беженцев. А что тут поделаешь? За стенами гостиницы ситуация — как это все еще называлось — становилась все более абсурдной с каждым часом. Очереди из автоматов и минометов по ночам рифмовались с моим храпом и делили день на часы, когда стреляют и не стреляют, причем последние примерно совпадали с обедом и ланчем. Единственная причина, по которой интуристовская гостиница оставалась невредимой (и безумно дорогой), заключалась в том, что почти у всех стрелявших там жил, ежась от страха, за ее толстыми бетонными стенами какой-нибудь родственник.

Первыми объявились Ларри Зартарьян с мамой. Пожилая дежурная по нашему этажу — в длинных черных носках, над которыми красовался букет из варикозных вен, — поселила Мать с Ребенком в гостиной. Когда прибыл исторический враг Зартарьянов — отбившийся от своих турецкий администратор нефтяной компании с огромной суммой наличными, — они спрятались у меня под кроватью. Ночью я слышал, как мать проклинает своего отпрыска на каком-то сложном языке, в то время как Ларри отвечал со слезами в голосе, раскачиваясь, чтобы заснуть, так что из-за его большой головы вибрировали пружины моего матраса.

Тимофей занимал вторую кровать в номере — с влажной бугристой подушкой и простыней из оберточной бумаги. Однако вскоре ему пришлось разделить свое ложе с месье Лефевром, бельгийским дипломатом, устроившим мне европейский паспорт, и Мишей, его наложником из «Макдоналдса». Эти двое попытались заниматься сексом рядом с Тимофеем, но мой высокоморальный слуга набил им обоим морду, и они безмолвно закапали своей кровью простыню. Лефевр, увидев, как моя туша свешивается с крошечной советской кровати, так что ноги и руки свисают, как окорока в кастильском баре, расхохотался каждым атомом своей испитой красной физиономии. Но несколько дней спустя он дошутился до того, что совершил самоубийство в нашем туалете.