Яков Шехтер - Любовь на острове чертей (сборник)

Дорогу от кладбища домой Гена пролетел, словно «Фау» на Лондон. Уже ничто не могло его задержать, замысел, всего несколько минут назад скрывавшийся в глубинах мозга, стремительно превращался в реальность.

Даже столь любимые руины винного погреба начала века он проскочил будто курьерский поезд, — не останавливаясь.

Архитектуру Реховота как среду своего основного обитания Гена уважал. Убогие коробки застройки семидесятых годов казались ему вполне приличным уровнем градостроения, а от новых, вычурных проектов полуграмотных подрядчиков он немел, считая их шедеврами современного зодчества. Самыми древними строениями в Реховоте были полузавалившиеся мазанки в бывшей тейманской деревушке Шаараим. Гене они казались старой стариной, хоть от роду им с трудом выходило лет восемьдесят. А перед сводами и арками винного погреба он простаивал часами, вдыхая запах нагретых на солнце камней и балдея от изумления, словно турист перед Нотр-Дам.

Гена любил Реховот. И не только потому, что, кроме Бней-Брака и Иерусалима, он ничего в своей короткой жизни не успел рассмотреть. Ему нравился город, наполненный солнцем и зеленью, нравилось ходить и бегать по его улицам, сидеть в парках, топтаться на рынке. Особенно любил он ночной Реховот, пустые, освобожденные от жужжащей толпы пространства, залитые желтым светом фонарей. Город без людей нравился ему куда больше. Неплохо выглядел он и ранним субботним утром, когда первые лучи начинали щекотать верхушку башни синхрофазотрона на окраине института Вейцмана.

Стоя на крыше родительского пентхауза и, облокотившись на влажные от ночной росы перила, Гена наблюдал, как толстые лиловые струи света безжалостно теснили темноту. Она уползала в расщелины домов, пряталась в густых кронах деревьев, но ненадолго — исход битвы был предрешён. Надышавшись прохладой, Гена сбегал вниз и вразвалочку пересекал свой район, Дения, направляясь к центральному парку.

Город ещё спал; утомленные рабочей неделей и бытовыми хлопотами пятницы жители не спешили расставаться с уютом постелей. Только насупленные «литаим» сосредоточенно шествовали на первый миньян, завернувшись в бело-черную ткань таллитов. Кисти, свисающие по краям, напоминали Гене попону ослика, на котором он катался в Иерусалимском зоопарке. Натыкаясь на глумливую улыбку пузатого подростка, «литаим» отворачивались и ускоряли шаг.

Возле парка Гена всегда пересекался с рыжим Мишкой — городским сумасшедшим. Определить его ненормальность можно было лишь по размашистым, неэкономным движениям. Во всём остальном он вполне походил на обыкновенного израильтянина, может быть, чуть менее аккуратного, чем среднестатистический представитель.

Откуда он родом, невозможно было установить, Мишка свободно изъяснялся на всех известных и неизвестных языках, причём без акцента. Выходцы из Ирака принимали его за уроженца Багдада, с кишинёвцами он говорил на красивом румынском, а бывшим жителям Нью-Йорка Мишка, загородив дорогу велосипедом, читал наизусть сонеты Шекспира. Вежливые «американцы» учтиво молчали, но через десять-пятнадцать минут их вежливости приходил конец. Мишка не обижался, а только звонил вдогонку одним из многочисленных звонков, закрепленных на никелированных рогах руля.

В субботу и праздники Мишка объезжал Реховот и, осторожно позванивая в самый деликатный из звоночков, вполголоса кричал:

— Реховот, просыпайся! Спящие, просыпайтесь! Бредущие во тьме — открывайте глаза!

Проезжая мимо, он заговорщицки подмигивал, и Гене намгновение начинало казаться, будто Мишка ведёт какую-то непонятную игру, а велосипед его, увешанный кучей безделушек и детских башмачков, не более чем замысловатый маскарад.

Иногда, наслаждаясь неожиданными последствиями очередной шкоды, Гена представлял себя кем-то вроде библейского пророка. Он и Мишка, подобно Ирмиягу, не давали заснуть жиреющему Реховоту.

От пентхауза до парка выходило минут десять спокойной ходьбы, до кладбища — ещё двадцать-двадцать пять. После ссоры с сынком Гена пролетел эту дорогу минут за двенадцать, сопя и отфыркиваясь. Ждать лифта не хватило терпения, ступеньки сами бросились под ноги, выбивая о подошвы сандалий бравурную чечётку.

Ворвавшись домой, Гена заперся в своей комнате, вырвал из школьной тетради несколько листков и, ещё раз проверив, хорошо ли заперта дверь, погрузился в творчество. Шариковая ручка заскользила по бумаге, процесс пошёл, и результаты его, судя по вдохновенному лицу героя, должны были оказаться весьма многообещающими.

Писал Гена по-английски: язык он освоил вполне прилично благодаря образовательному каналу Би-би-си… Кроме новостей, это была единственный достойный внимания телевизионный канал. Не все, конечно, мало ли какую муру пытаются впихнуть доверчивому зрителю ушлые телевизионщики в погоне за рекламными заставками. Любил и уважал Гена только исторические фильмы и передачи про животных.

Ветхий и Новый Завет, война Алой и Белой розы, забавные приключения мушкетеров, взятие крестоносцами Константинополя приклеивали Гену к стулу, успешно конкурируя с соблазнами улицы.

Особенно нравились ему картины из жизни акул. Он мог часами наблюдать за бесшумным полётом изящно очерченных бело-голубых тел, острым промельком хвостов, блеском глаз в раскосых щелях кожи. О часах, понятное дело, речь не шла, время, отпущенное на акул, было куда более скромным, но Гена записывал любимиц на видео и крутил по кругу, холодея от восторга.

Впрочем, и насекомых Гена тоже любил. Сюжеты из жизни скорпионов, мохнатые пауки с янтарными брюшками, осы и пчелы, парящие, словно ангелы смерти или бессмертия, над беспечно цветущими цветками стояли, аккуратно пронумерованные на стеллаже, дожидаясь свободной минуты и приятного расположения духа. Фильмы были американские, и волей-неволей язык, на котором не умолкая трещали ведущие, мешая наслаждаться безмолвным величием животного мира, потихоньку проник, впитался и, переплетясь со школьным английским, дал вполне приличные всходы.

В словарь Гена не заглядывал, полностью полагаясь на интуицию и щедро рассыпал определённые артикли во всех подходящих местах. Мест хватало, но пасты в шариковой ручке было ещё больше, и словарь, несправедливо забытый на полке, от стыда постепенно менял цвет обложки с матово-черного на пунцово-красный.

«Дорогой кардинал, — строчил Гена, одним махом передвигая епископа Парижа на следующую ступень церковной иерархии, — я рассчитываю на Вашу мудрость, но ещё больше на отзывчивость еврейского сердца. Я знаю, по рождению Вы, как и я, еврей. У нас есть ещё одна общая черта — я, как и Вы, понял и осознал присутствие в мире истинного Спасителя и всей душой хотел бы прильнуть к тому животворящему источнику, из которого Вы столь давно и так успешно черпаете мудрость и вдохновение».