Владимир Файнберг - Откровенные записи Кости Хубова

Школьником я ненавидел субботы и воскресенья. В эти дни недели отец и мать толклись дома. Оба были тогда красивы, молоды. Оба по–своему любили меня. И жестоко ссорились по поводу моего воспитания. Порой до драки. В то время отец работал администратором на «Мосфильме», часто надолго уезжал с какой‑нибудь киногруппой на съёмки. Он, по его выражению, когда‑то «выудил маму из трёхрублёвой массовки».

Красивая девушка из подмосковного Подольска, она пыталась поступить учиться на актрису. Ездила на электричке сдавать экзамены, кажемся, во все театральные училища. В конце концов, уже выйдя замуж за отца, окончила Институт культуры. Стала работать в заводском клубе руководителем художественной самодеятельности. И все свои несбывшиеся мечтания сосредоточила на мне.

Каждый наверняка знает десятки подобных историй, когда ребёнок должен расплачиваться за амбиции своих родителей, преимущественно мамаш.

В детском саду кружок рисования и лепки. Потом коньки, художественное слово. Снова изокружок, танцы. И уж конечно, обучение игре на фортепиано.

Из последних денег купили подержанное дореволюционное пианино — проклятие моих школьных лет. К приходящей учительнице музыки со временем добавилась преподавательница английского языка.

Удивительно, что, ошалевший от всех этих занятий, я ухитрялся готовить уроки, кое‑как переходить из класса в класс.

Мама хвастала мной перед знакомыми и сослуживцами. Не раз заставляла выступать в своём клубе. Причесанного и принаряженного.

Когда я учился в седьмом классе, к моим занятиям прибавился ещё и теннис! Девочки обмирали, видя меня в белых шортах, белоснежной тенниске, с заграничной ракеткой в руке.

Ни к чему я не испытывал интереса. Всё, что навязывается, становится противным. Как рабство.

В редкое свободное время я тупо подкидывал и ловил теннисные мячики. То по два, то по три, то по четыре за раз. Постепенно научился жонглировать.

И ещё отрадой моей жизни были, конечно, посещения родителей отца — бабушки и дедушки. Они втайне сочувствовали мне. Каждый по–своему. Бабушка просто жалела, подкармливала. Дедушка всё чаще допытывался, кем я хочу быть, куда пойду учиться.

С самого начала он невзлюбил маму. За то, что она не умеет вкусно готовить, за то, что дома у нас вечный хаос, за то, что вечно бегает по театрам и концертам, растрачивает деньги на моих преподавателей. «Добром не кончится», — поговаривал он.

Как в воду глядел. Отец бывал дома всё реже. Всё ездил в свои киноэкспедиции. Ненадолго возвращался. Однажды привёз оренбургскую шаль для мамы.

А мама между тем пригрела в своём клубе непризнанного художника из Подмосковья. Теперь её заботы переключились на этого уже немолодого неудачника. Мрачные картины его никто не покупал, они нигде не выставлялись. Мастерской не было.

Какой‑то американский корреспондент опубликовал в нью–йоркском журнале большой очерк с цветными репродукциями этих картин и объявил Германа Аристарховича — так звали художника — революционером в искусстве, восставшим против социалистического реализма.

Может быть… Лично мне картины не нравились. Не нравился и он сам — вечно брюзжащий, самоуверенный. Мало того, что в отсутствие отца он всё чаще стал приходить к нам в гости, засиживался допоздна, оставался ночевать; он стал приводить с собой шумные компании таких же художников- диссидентов.

Мама варила сардельки, бегала за выпивкой. Как могла, пыталась найти им хоть какой‑то заработок.

Как‑то вдруг я ощутил себя лишним.

Можете себе представить, что чувствовал я по ночам, зная, что в соседней комнате остался ночевать Герман Аристархович. Вместе с мамой! Как переживал за отца, который конечно же обо всём догадывался, всё чаще и всё надольше уезжал.

Некуда было от всего этого деться. Некуда деться.

С грехом пополам я кончал учиться в последнем классе. Наступали весенние каникулы, последние школьные каникулы. У родителей одного из моих соучеников имелась дача. Он пригласил шестерых наших парней, в том числе и меня, отправиться в весенний поход по течению какой‑то вроде бы очистившейся ото льда речки Рожайки, чтобы проветриться, половить рыбу и по окончании пешего путешествия с ночёвками у костра добраться до дачи и провести там оставшееся время каникул.

С удочками, тяжелыми палатками и рюкзаками, набитыми хлебом, картошкой, тушенкой и другими консервами, мы поджидали днём у Центрального телеграфа — сборного пункта нашего запаздывающего участника. Непомерно тучного. Отара Беридзе.

Закомплексованный малый, он всегда сетовал, что даже девушки из нашего класса не хотят с ним дружить, что у него до сих пор не было ни одного романа, ни разу даже не целовался.

Я‑то, наоборот, всегда находился в центре внимания наших девиц. И не только наших.

Короче говоря, этот толстяк сильно запоздал. Да ещё почему‑то явился без рюкзака. Признался, что накануне познакомился в булочной с каким‑то «дивным созданием». И в данный момент направляется к метро «Охотный ряд» на свидание, чтобы для начала отправиться с этой девицей в кино или в кафе–мороженое.

Мы были заинтригованы. И решили пусть опоздать на электричку, но сопроводить его, хоть издали взглянуть на «дивное создание».

И тут он оробел. Чем ближе подходила наша компания к месту свидания, тем медленнее он плёлся. У самого метро с надеждой сказал: «А может, она не придёт?».

Мы не стали ждать вместе с ним. Спустились к платформам и поехали на вокзал.

Поход оказался неудачен. Леса не просохли. Грязища была страшная. Кое–где лежали пласты снега. По ночам было очень холодно. Да и потом, на даче нечем было топить печку. Выяснилось, в рюкзаках у братвы имелась водка. Я‑то её терпеть не могу. Ребята же перепились. До рвоты.

А когда я вернулся домой, мама и Герман Аристархович сказали, что отец ушел жить к своим родителям.

В тот же день и я переселился к дедушке и бабушке.

При том, что я, наверное, никогда не кажусь одиноким, что многие женщины, как говорится, сразу кладут на меня глаз, не с кем быть самим собой. Можно это понять? Неужели я один такой урод? Тот же Лермонтов написал: «В душе моей, как в океане, надежд разбитых груз лежит».

Каких надежд? Что за особые надежды могли быть у маменькиного сынка?

Я всегда мечтал прорваться куда‑то в другой мир, к другим людям. Смутно чувствовал, что вокруг какая‑то фальшь, игра в чепуху. «Майя», как говорили древние индусы.

И тогда, в советские годы, и теперь, после того как всё вроде бы изменилось, чувствую себя выпадающим из общего порядка вещей.

Потому и ухватился за лабораторию, приоткрывшую дверь во что‑то иное.

Есть выражение «виртуальная реальность». Вот я — реальность, деревья — реальность, трава — реальность. Даже облака — реальность.