Фелипе Рейес - Размышления о чудовищах

— Она тебе нравится? — спросила меня Мария, но я не рассматривал этот вопрос просто с точки зрения «нравится — не нравится», он перешел в несколько более радикальное измерение: в этот миг (в другой — быть может, нет, но в этот — да) я дал бы отрезать себе обе руки, чтобы иметь возможность провести четверть часа, кувыркаясь с этой дьяволицей в аду, который она изберет.

— Мне тоже нравится. Очень.

(?)

Я посмотрел на зрачки Марии: они уже очень сильно расширились.

— Мне нравятся женщины.

Я сказал ей, что у нас одинаковый недостаток, и снова принялся за свое: стал наблюдать за дьяволицей, — но Марии пришла охота говорить, и она рассказала мне историю, показавшуюся мне туманной, не потому что она такой была, а потому, что я уделил ей мало внимания, учитывая, что у моего внимания был подписан исключительный договор с дьяволицей, танцевавшей в окружении одержимых желанием чудовищ: одноглазого пирата, фехтовальщика, человека-ящерицы…

— Я уже больше двух лет не спала с мужчиной…

(А чудовища приближали свои клыки к уху дьяволицы, чтобы сказать ей что-то, что она отлично знала, фразы, слышанные тысячи раз на протяжении тысяч ночей, грязные просьбы, страстные мольбы, — а она с выражением веселого ступора продолжала танцевать одна, сама себе пара, любовница воздуха, извивающаяся перед невидимым богом, тело с нездешним великолепием, натренированное вызывать боль в нервном ядре желания.)

— У меня был плохой опыт…

(И я хотел бы родиться мертвым.)

Хуп и Тот, Кто Был разговаривали с двумя девушками, переодетыми утками. Бласко уселся на служебной лестнице, со смятенным выражением мрачного мечтателя, несомненно, рифмуя метафоры о бессмысленности мира. Мутиса и Рут я потерял из виду. Кинки бродил, несомненно, выслеживая бесхозные сумки. Молекула танцевал на дорожке, среди гигантов.

— …И с тех пор что-то мешает мне иметь нормальные отношения с мужчинами. Но я не хочу надоедать тебе. Пожалуй, я уже пойду, ведь в восемь утра собаки начинают лаять, просить еду.

(Прощай, прощай, убийца собак.) (Добро пожаловать, кислота.) (Музыка, разлагающаяся в бесконечности, как тревожная материя.) (Огни, словно воздушные жидкости.) (Люди, подобные смеси красок, армии акробатов, движущейся как единое существо, горбатый, извивающийся дракон.)

— Эй, Йереми, приятель, я хочу познакомить тебя с этими утками, — и женщины-утки смеялись, и так я сидел еще какое-то время, преследуемый своей собственной паранойей, наступая на разбитые стаканы, наблюдая за тем, как распадается это сборище марионеток.

Дьяволица продолжала танцевать. Оптимисты перестали осаждать ее, потому что даже самые безумные пираты знают, что есть сокровища, которые они не могут украсть. И тогда я понял, что она, а не Мария (как такое могло быть?) была женщиной, появившейся в моем видении: золотой вызывающий силуэт, испугавший светящееся присутствие смерти. Я знал, что это она, знал, как человек, которому только что вонзили кинжал в бок, и смотрел, как она движется, словно огонь, переменчивое золото, призрак, растворившийся в свете. И я знал, что никогда не встречусь с ней взглядом, потому что она — бродячий демон, появляющийся в агонических видениях. И я заплакал. С сухими глазами, но заплакал: слезы текли внутри меня, как родник, наводняя мою душу, наводняя мои мысли, затопляя всю мою жизнь. И я почувствовал, как бьется вся масса моего сердца, как будто это жидкая грязь. И миражи разлетались в пузыри, и эти пузыри, в свою очередь, создавали колеблющиеся миражи, остатки магической жизни. И я ушел из «Оксиса». Уже рассветало. И небо казалось белком глаза, приговоренного к вечному плачу.

Бывают ночи, не оканчивающиеся, когда солнце уже осушает росу и уличную мочу ночных бродяг: продленные ночи, тайные ночи при свете, с прозрачной луной, с бессонным веком. В общем, белые ночи с их черной магией, потому что душа продолжает пребывать в ночи.

Когда я пришел домой, было больше восьми. Пока я стоял, ожидая лифта, дверь подъезда открыла та, которую, за отсутствием имени, известного вам и мне, я назову Девочка.

(— Кто такая Девочка?)

Девочку я видел иногда и раньше, до ее внезапного превращения в животное с накрашенными глазами и шевелюрой цвета свернувшейся крови. Я видел, как она входила в дом и выходила оттуда со своими родителями, с подругами, с игрушками, жительница царства принцесс и гномов, помещающихся в картонную коробку, незначительная, скорая, неоконченная. Но время, торопливый гончар, тайно работало над телом Девочки, над ее трепещущими железами, над подвижным лабиринтом ее клеток, над бездонными кругами ее радужной оболочки, моделировал линию ее спины, ее неожиданно появившиеся груди, обив кашемиром ее плотный пах, — трансформация без боли, приглушенная трансформация, белковый организм, преображающийся каждую ночь, каждое утро удивляющийся сам себе, мелодичным переменам своей изменившейся телесной музыки, своему колдовскому и явному преображению: тело, проросшее из другого тела. (Девочка…)

Увидев меня, она остановилась, потому что никто не готов к тому, чтоб встречать рассвет с волшебником Мерлином. Она испустила какое-то бурчание, похожее на приветствие. Я открыл перед ней дверь лифта, она снова испустила бурчание в знак благодарности, вошла, вошел и я, она нажала на кнопку пятого этажа. Она стала искать ключи в своей беспорядочной сумке, ящике фокусника, полном разных мелочей: зажигалка, заколка, пачка жвачки. На уровне третьего этажа она посмотрела на меня, я посмотрел на нее, она увидела мои зрачки, все еще расширенные, я увидел ее, все еще расширенные. Мы узнали друг друга, как члены колесного братства: нимфа, не тронутая ощущением смерти, и потрепанный кентавр, по возвращении в общую пещеру на полигоне Уча после посещения грота химических чар, возбужденные изгнанники из летучего подземного мира, я с грузом прошлого и совести на плечах, она — порхающая в своем преходящем бессмертии, в своей стране остановившихся часов.

(И пятый этаж.) (И прощание без прощания: быстрый силуэт, бегущий от света, сторонящийся дня.) (Эфемерная однодневка…)

(— Эфемерная однодневка?)

(Да, однодневка: что-то вроде стрекозы, живущей всего несколько часов.)

Войдя в свою квартиру, я рухнул в одежде на кровать и увидел в темноте колеблющиеся порывы света, а потом — черное пятно, сотканное из перемежающихся черных точек. Несколькими метрами ниже Девочка, наверно, раздевается: развязывает узел на шнурках своих ботинок с ультрагалактическим рисунком, снимая кулоны с эзотерическими символами, свое зачаточное белье, зараженное контактом с шелком кожи… И я думал о Девочке, и думал одновременно о вавилонской дьяволице из «Оксиса», и около двух часов ночи единый, мощный образ, безобразное и совершенное животное, сюрреалистический бицефал, мысленное представление, удвоенное желанием, говорило мне на ухо: