Юрий Домбровский - Собрание сочинений в шести томах. Том первый

Державин махнул рукой.

— Пусть идет на все четыре стороны.

— Может, покормить его, ваше благородие? — спросил сержант.

— Покормите.

Тут же у костра Державин начал писать Бибикову. Он оправдывался в своем самочинном отлучении, говорил о долге воинском, который не позволял ему считать себя посторонним и независимым наблюдателем, опять жаловался на Кречетникова и уверял, что честь воинскую он ставит превыше всего — и карьеры, и счастья, и жизни.

Он писал много, долго и хорошо. И когда положил перо, то почувствовал, что у него свалилась с души большая тяжесть. Бибиков поймет, Бибиков защитит, пока жив Бибиков — ему нечего бояться. Однако на карьеру воинскую, на почести и награды приходилось махнуть рукой. Никто не воспоет его подвиги, никто не назовет его героем, никто не выстроит ему триумфальную арку. Кому интересен маленький, бедный, неудачливый карьерист Державин?

А Кречетников?

Кречетников остается в прежней силе. Грубый, упорный, бездеятельный, ничем не рискуя и ничего не ставя на карту, он всегда будет главенствовать над ним. Так создан свет. Дети живут славой и могуществом своих предков. И будь у тебя хоть семь пядей во лбу, но если ты не богат и не знатен, не смей и думать о счастье. Всеми мыслями и душой он тянулся к Бибикову. Этот поймет. Этот не осудит за дерзость и смелость. Душа подпоручика Державина открыта ему, и он свободно читает все ее страницы. Сегодня же письмо с гонцом отправится в Казань. Не медлить ни минуты, не ждать, не колебаться, самому донести обо всем. Чем скорее, тем лучше.

Войско ехало обратно. Громыхали пушки, скакали верховые. Старец Иов ехал в самом конце отряда, радостно улыбающийся, изможденный, но счастливый. Он только что избавился от большой опасности. Да и было чего бояться. Придя в Яик, он сразу пришел к жене Пугачева и объявил ей о своей миссии. Все время, пока Яик не был взят генералом Мансуровым, он находился у власти, и его советами не пренебрегали даже самые наибольшие. Теперь, после отступления от Яика, старец отлично уяснил себе, что это отнюдь не окончательное и даже не решающее поражение. Он направился в стан Бибикова с тайными и важными инструкциями — узнать, увидеться кое с кем и обо всем этом донести. Теперь он был действительно настоящим подзорщиком — опытным, решительным и смелым. Подпоручика Державина он не боялся. Ему-то, старцу Иову, он теперь ничего плохого не сделает. Подпоручику Державину теперь не до него. Ему собственную шкуру приходится спасать от начальства. Старцу Иову уже успели рассказать солдаты о самовольном выступлении отряда.

Старец отлично уяснил себе также и то, что именно теперь Пугачев был сильнее, чем когда-либо. Неожиданное поражение приносило ему тысячи соратников. Он видел этих обтрепанных, голодных и злых мужиков, которые отовсюду собирались под знамя бунта. Все дело было только в Бибикове. Этот человек, больной и бессильный, сидя в Казани, стягивал все новые и новые войска, задумывал все новые и новые планы. И все они, так или иначе, наносили какой-либо вред пугачевцам.

По его словам, отовсюду стягивались войска, приходили пушки, формировались полки. Если бы не Бибиков — победа давно была бы у Пугачева! думал старец.

Так в ясный весенний день 22 апреля два человека, ехавшие в разных концах отряда, — Иов и Державин — думали о главнокомандующем Бибикове.

Только бы Бибиков не узнал от кого-нибудь другого о самовольной отлучке Державина, — думал Иов; только бы Бибиков получил скорей его письмо! — думал подпоручик.

Войско направлялось в Малыковку.

За десять верст от Малыковки их догнал гонец.

Он вез письмо Державину.

Державин на ветру распечатал конверт и, пробежав первые две строчки, побледнел.

Письмо было частное. Его писал Бушуев.

«Милостивый государь мой, Гаврила Романович, — писал Бушуев, закатилось наше солнце, вчера умер Александр Ильич Бибиков».

Дальше он не читал. Опустив письмо в сумку, он ехал во главе отряда. Сержант Елчин, увидев гонца, было подскакал к Державину, но, посмотрев на его перекошенное лицо, осадил лошадь и возвратился.

Вскоре стали появляться первые строения.

Это была Малыковка.

Низкое серое небо, сплошь затканное тучами, глядело в окно, и очертания деревьев скрывались за плотным туманом. Барабаня по стеклу, Байрон смотрел на двор, вымощенный кирпичом, — и дальше, на серое ровное море. Дождя еще не было, но жесткий ветер раскачивал рогатые ветки кустарника и расплескивал лужи. Зябко пожимая плечами, — хотя в комнате было не холодно — Байрон подошел к столу.

Предчувствие припадка застало его врасплох.

Он еще успел увидеть груду неразобранной почты, нож для разрезания бумаг в виде длинного кинжала и бронзовую чернильницу, похожую на подкову счастья. Все остальное со страшной быстротой мелькнуло в его глазах сплошным красочным пятном и исчезло.

Зная, что он сейчас упадет и всеми силами противясь этому, Байрон до боли заломил руки за спиной, стиснул зубы и остался так неподвижным.

— Раз, два, три, — считал он, — три, четыре, — дыхание его пересекалось и рот был полон вязкой сладкой слюной, — пять.

Припадка не повторилось.

Тогда, все еще дрожа от легкого головокружения, он задвинул плохо повинующимися руками тяжелое кресло и сел за стол.

Перед ним опять была неразобранная почта, нож в виде кинжала, чернильница в виде подковы.

Почту надо было разобрать, на письма надо было ответить.

— Письма, письма, — он вскрывал их и, посмотрев, откладывал в сторону. Их было очень много: из Испании, из Греции, из Италии. Дальше пошли счета: счет от типографии, счет от техника земляных работ, счет от английского портного за обмундирование пятидесяти человек его свиты. Он посмотрел и отодвинул их к прочитанным письмам. За счетами пошли сметы и проекты, их было особенно много. Длинный разграфленный по всем направлениям лист он прочитал два раза и еще долго держал в руках, прежде чем решился отложить. Это был подробнейший проект и смета судна, которое он хотел снарядить на собственные средства. Легкое и сильное, как северный лебедь, оно было нарисовано карандашом на обороте сметы: вздымались высокие борта, ветер гудел в выгнутых парусах, тупые морды пушек смотрели в небо. Это была его мечта. Судно должно быть легким на ходу, иметь небольшой и сильный экипаж и вооружаться английскими пушками. Это не был какой-нибудь тяжелый, неповоротливый бриг, предназначенный для обстрела гавани или высадки десанта, — это было его боевое судно, созданное для губительного огня, быстрых и дерзких нападений.

Пушки! Судно!

В Греции не было ни пушек, ни судна, ни денег на них.