Алексей Ковалев - Сизиф

— Значит, продолжать?

— Не только продолжать, а со всяческим успехом завершить и получить причитающееся признание.

— А в чем тогда предостережение твое? Как это на тебе отразится?

— В этом, обоюдно счастливом, случае никак не отразится, и все останутся по местам. Предостережение же, оно более предупреждающего свойства, на будущее. Если бы вдруг у тебя некие сомнения появились, то тут ты, может быть, по доброте своей вспомнил бы, что о чем-то таком был ведь предупрежден.

— Какие сомнения? Предлагать ли книгу другим? Я прямо сейчас могу сказать: об этом и не помышляю.

— И так годится. Ты пока в несколько наивном состоянии пребываешь и склонен обещания давать. А как до дела дойдет, взгляды твои перемениться могут, в присутствии всяких новых переживаний. Так вот, чтобы тебя это не смутило, если решишь как бы изменить твердому сегодняшнему убеждению, я и говорю: не стыдись, а поступай, как тебе велит твое сердце. И все в выигрыше окажутся.

— Но где же сдвиг-то, о котором ты упомянул?

— Сдвига-то в этом случае, может быть, еще и не произойдет. То есть перемены кардинальные по сравнению с твоим теперешним отшельничеством. Но я хочу сказать, что ничего ошибочного в таком развитии событий нет. Я это говорю, чтобы ты не усомнился в тот момент. Ведь сигнал тебе поступает сейчас не откуда-нибудь, сам понимаешь. Вот припомнишь тогда и с легким сердцем убеждения свои обновишь.

— Ты все на двух вариантах застреваешь. Есть, значит, третий?

— Ты не подумай, ради всего святого, что я тебе советы даю или подталкиваю в каком-либо направлении. Всё тебе самому придется выбирать и за всё отвечать. Я только заранее прояснить стараюсь, какие в урочный час возможности могут открыться. А скорее всего, даже превышаю сейчас некие полномочия, с тобой об этом говоря. Ну вот судьба моя, понимаешь ли, будто бы уже и решена, и я ею не тягощусь. Я как-нибудь впоследствии расскажу тебе, какие тут преимущества обнаруживаются. А все же не совсем все окончательно закреплено, в некотором — очень малом, надо сказать, — смысле дальнейшие обстоятельства зависят и от меня. Но я не готов, прямо тебе признаюсь, хотя и скорблю всей душой о немощи своей, не готов пока к каким бы то ни было действиям, за исключением тех, что позволяют сохранить status quo. В еще меньшей мере, но зависит судьба моя и от тебя. Разница тут в том, что я, если бы захотел, знал бы, что делать, а ты этого знать не можешь, а совершить способен. Ты мне когда-то притчу пытался рассказать о духовном поиске, который случается раньше времени и будто бы отвращает человека от всех его земных занятий. Вот я тебе в ответ свой анекдот принес о том, кто поиск этот успешно завершил. Теперь весь вопрос в том, что с находкой делать. Я тебя, если помнишь, не просил в то время разъяснить твой символ. Мы, конечно, не на равных выступаем в диспутах наших, но я же и шаг навстречу делаю и прибавляю к иносказанию кое-какие сноски. На этом давай и задержимся.

— Ты что-то больно высокого мнения о моих способностях, кажется.

— Из одной только чистой предосторожности. Слишком многое на весах взвешено. Не хотелось бы по глупости равновесие нарушать.

— Стало быть, ты все-таки сам Сизиф?

— Сизиф, сын Эола, внук… — Он вдруг замолчал и прислушался. — Извини, дольше задерживаться не могу. Неотложные дела-с.

Этот последний выверт смазал весь разговор, который был как будто не лишен какого-то смутного смысла. Теперь Артур не знал, стоит ли придавать ему значение или лучше забыть целиком, как пошлую реминисценцию, за которую ему сделалось вдруг стыдно.

Лучше всего было бы вообще разъединить эту путаную связь между греком и работой. Но это, кажется, не от одного Артура зависело. Ничто не мешало, однако, работу продолжать.

Раз в месяц он уходил к морю. Иногда он покидал город по короткой неухоженной дороге в сторону порта Кенхрей и возвращался окольным путем через перешеек и другой, западный, порт, а то, как сегодня, уходил с рынка по мощенной гранитом улице с ремесленными мастерскими и банями по бокам на север, в Лехей, и тогда, проделав большую часть пути, он садился передохнуть на теплый камень у восточного края Истма, над синей бездной Саронического залива.

Немало лет прошло с тех пор, как сын эолийского царя явился с молодой женой в этот дважды приморский край. Дом его был полон, соседи, за исключением уж очень вороватых или завистливых, уважали пришельца за его ровный нрав и полезные начинания, приносившие городу богатство и славу. Сыновья радовали отца здоровьем и сообразительностью, а Меропа ждала третьего ребенка. Но главная причина ухода из отчего дома, надежда на коринфский трон обманывала его уже дважды, а после того, как перестало действовать судьбоносное число и семь лет не принесли перемен, можно было не называть ее больше надеждой. Начинался десятый год жизни в Коринфе, и все своеобразие его судьбы, догадка о котором так окрылила его когда-то, свелось к ничем не примечательным дням рядового горожанина, лениво перетекающим из одного в другой.

С разогретого солнцем выступа на самом верху скалистого спуска к заливу был виден небольшой безлюдный остров стадиях в сорока, досадная помеха, закрывавшая дальний обзор тем, кто едва начинал путешествие, отплывая из гавани Кенхрея. А за спиной на такое же расстояние тянулась каменная, едва прикрытая слоем земли суша, за которой лежал другой, невидимый отсюда залив. И на этой узкой полоске тверди висел полуостров Пелопонес, почти равный по размерам всей остальной Элладе. Как будто боги решили некогда оторвать эту землю от материка, но в последний момент передумали и оставили Истмийский перешеек, опасно сузив дорогу с севера на юг и сохранив преграду на пути из Эгейского моря в Ионическое. Как будто не выпестовать было редкое богатство Микен, причудливое зодчество Арголиды и завидный порядок Спарты, не перевязав этот мешок у горловины. Человеку на месте не сиделось, хотелось путешествовать, торговать и воевать, но дорогим и трудным было плавание по Средиземному морю в обход огромного полуострова. Еще труднее было нести корабли эти сорок стадий — более десяти тысяч шагов от одного залива к другому. Тех же, кто хотел бы без помех навещать с севера богатые пелопонесские города, вела туда лишь одна дорога, упиравшаяся, как в стену, в Коринф, который вместе с двумя своими портами по обе стороны Истма владел всеми входами и выходами полуострова, диктовал цены, покупая часть товаров и делая убыточным дальнейшее путешествие с их остатками. А совсем еще недавно мало кто добирался и до Коринфа, так как эту злополучную тропу выбрал себе обиталищем разбойник Синис, придумавший необычайно жестокую расправу для своих жертв: он пригибал вершины двух деревьев, привязывал к ним человека, и стволы разрывали жертву. Если бы не доблестный освободитель Афин Тезей, который одолел сосносгибателя, наверно, и Сизиф не решился бы совершать эти долгие прогулки, начавшиеся как настоятельный поиск, а теперь все чаще походившие на попытку вырваться хоть на время из западни, которой оказалось для него это место.