Дидье Ковеларт - Папа из пробирки

А ведь наше сближение было таким красивым. Невероятно красивым. Она сама обратила на меня внимание. Не знаю, как это объяснить; может быть, соседством: она работает в парфюмерии, я — в игрушках, наши секции рядом. Без бейджика продавца меня вообще никогда не видят. Вечерами я шел с работы прямо домой и лепил бюсты Сильвии, моей невесты, — она была астрологом и десять лет назад умерла от аппендицита. Я оставался ей верен. Жил среди глины, окруженный бесчисленными бюстами. Моя бабушка всегда говорит, что у меня большой талант. То же самое она говорила о моей матери, которая бросила нас, когда я был маленьким: отправилась с труппой театра в мировое турне. Сейчас она держит бензоколонку на Льежской автостраде.

Так я лепил и лепил у себя в углу по ночам, никому не показывая своих работ, чтобы не охладеть к ним, а днем предпочитал продавать игрушки. В этом и заключалась моя верность — оставаться для всех невидимым, разве что встречаться время от времени с какой-нибудь девушкой из гребного клуба, чтобы вновь убедиться, как хорошо жить одному. Все изменилось с появлением Адриенны. Я сразу понял, что с ней меня может ждать нечто серьезное, но уж слишком много я в свое время выстрадал, чтобы снова хотеть большой любви. Весь рабочий день я избегал смотреть в ее сторону и не продал ни одного трехколесного велосипеда, потому что они стояли в «пограничной зоне». Каждый раз, когда она тянулась за коробкой «Роже и Галле» к верхней полке разделявшей нас витрины и нежно улыбалась, я чувствовал, что краснею до корней волос. Все в магазине думали, что между нами уже что-то есть; я столько сил положил, чтобы стать своим, а теперь мне завидовали, и главное — попусту.

В конце концов я пригласил ее в «Реле-де-Терм», самый паршивый ресторан в городе, чтобы сказать все как есть: я ничем не интересен, моим шуткам смеются только дети, я толком не имел дела с женщиной уже десять лет, меня не изменишь и я приношу несчастье — вот и ваши продажи, с тех пор как вы делаете мне авансы, упали на двадцать процентов. В ответ она пожаловалась на нелегкую долю красивой женщины: все мужчины считают долгом тебя клеить, и трудно отказывать без всякой видимой причины. Потому-то она и притворилась, будто влюблена, а стало быть, потеряна для других. Она выбрала меня, самого невзрачного, самого застенчивого из сослуживцев; сказала себе: он никогда не осмелится. Вот так. После этого признания все мои сомнения как рукой сняло. Я привел ее к себе домой; я вылепил ее портрет; на следующий день мы стали любовниками, и я убрал бюсты Сильвии в подвал. Я не собирался покончить с прошлым, просто освободил место. В моем гороскопе Сильвия видела будущего ребенка. Мы с ней не успели, и вот она послала в мою жизнь другую женщину чтобы дать его мне. Очень хотелось верить, что это так. Я несколько раз пытался вызвать дух Сильвии, но круглый столик в гостиной не сдвинулся ни на дюйм, и в конце концов, когда я надавил слишком сильно, у него подломилась ножка. Но все же Сильвия ко мне приходила — во сне. Говорила со мной, описывала этого ребенка, он представлялся мне так ясно, что я мог бы его вылепить.

Через месяц Адриенна сказала мне, что готова, если я хочу, больше не принимать противозачаточные таблетки. В тот же день я заказал обручальные кольца.

И вот сегодня мы в этой холодной больнице, томимся в приемной; сказать друг другу нечего. Зачать ребенка не удается, а «Галереи Бономат», моя вторая семья, вот-вот разорятся. На смену мадемуазель Бономат, чудесной старой даме, пришел ее племянник, и это катастрофа. Он поссорил нас с профсоюзами, поставщиками, клиентурой, а теперь и вовсе не появляется в магазине. Наверно, торгуется с подрядчиками: хочет, чтобы наши аркады 1900 года снесли и построили бетонную башню. Такова жизнь. Моя жизнь.

Адриенна вздыхает, закидывает ногу на ногу, листает журнал мод. Улыбнись мне. Не бойся. Увидишь, все у нас наладится. У тебя хорошие анализы, я уверен. А если нет, значит, компьютер дал сбой: это случается сплошь и рядом. У нас обязательно родится ребенок, клянусь тебе. Это будет мальчик, и мы назовем его Адриеном.

Она поднимает глаза, спрашивает, который час. Я успокаиваю ее: мы пришли раньше времени. Она опять вздыхает и утыкается в журнал. Мне так хочется найти нужные слова. Сохранить надежду. Все-таки надо было что-нибудь съесть. Не ставить же Богу свечку — глупо как-то. Я чувствовал, что буду ближе к Адриенне, если немного попощусь. Как она по субботам, когда, ничего не сказав мне, идет к исповеди. Может быть, это принесет нам счастье.

Ждем еще двадцать минут, после чего случайно обнаружившая нас секретарша говорит, что мы ошиблись этажом. Поднимаемся выше.

В итоге, явившись за час до срока, мы предстаем перед профессором Ле Галье с опозданием. И первым делом получаем от него замечание. Это лысый, элегантно одетый человек с заостренным черепом. Очки в золотой оправе на лбу. Галстук-бабочка. Выражение лица: «я очень занят».

— Знаете, вашу карту напрасно к нам прислали, вам нужно в другое отделение.

Я отвечаю, что знаю, но все в отпуске.

— На конференции, — поправляет он, нахмурившись. — Ладно. Как ваша фамилия?

Я произношу фамилию по буквам, в это время звонит телефон. Профессор, не извинившись, снимает трубку и тут же заходится от возмущения: даже кресло под ним заскрипело.

— Опять протекает? Ну знаете, самое время! У нас тут торчит консультант, представьте! Мэр сам его прислал, совсем спятил! Как будто мало комиссии по гигиене! Когда прикажете заниматься больными? Хорошо, иду.

Он шваркает трубку и, рывком поднявшись из кресла, обиженно смотрит на меня, будто я в чем-то виноват.

— Совещание с ремонтниками, я скоро вернусь. Я сжимаю кулаки на подлокотниках, наклоняюсь вперед:

— Понимаю. Но мы женаты уже полгода, перед свадьбой прошли обследование и до сих пор не получили результатов.

Он вздыхает, потирая затылок, очки перепрыгивают на кончик носа.

— Послушайте, администрация не может разорваться. Обратитесь в… или лучше… Ну должен же кто-то этим ведать в администрации?

— Наша карта у вас, доктор.

— Профессор, — подсказывает мне Адриенна.

— Да-да… ох… — машет рукой врач и, снова сдвинув очки на лоб, перебирает картонные папки на столе. — Шавр, вы сказали?

— Шавру. Я не договорил. На конце «у».

Его лоб морщит удивленная гримаса, очки сползают на нос.

— Вот же она. Почему карта Шавру оказалась под буквой «М»?

Я говорю, что понятия не имею. Доктор открывает папку, листает. Нахожу между подлокотниками руку Адриенны, сжимаю ее. Через двадцать секунд он закрывает карту, снимает очки и, аккуратно перегнув пополам складные дужки, убирает в один из карманов, — их на его халате добрая дюжина.