Ольга Гуцол - Торт морковный

Не хочется и в гости к кому-то идти. У всех перед понедельником бытовые дела. Готовятся люди к новой неделе. Да и разговоры разговаривать тоже уже почему-то не хочется. С возрастом всё больше я обнаруживаю, что мне интересно общаться с самой собой. Видно, сказывается нехватка уединения.

Но ничего этого, разумеется, я не сказала нашей уборщице. Кстати, я не помню, как и её зовут. Ну что ты будешь делать с этой памятью! Причём она у меня ведь всегда такая была.

Поначалу я это как-то переживала. В записную книжечку имена записывала. И потом забывала, на какую букву надо искать. А однажды где-то прочла, что это — характерная черта у людей, обладающих художественными способностями. Не помнят они имена и числа. И успокоилась. Дескать, я как раз такой человек и есть.

На самом же деле я иногда имена запоминаю. Но только тех людей, от которых что-то в моей жизни зависит.

Например, я сразу же и навсегда запоминала имена первых учительниц своих детей, детского участкового врача, друзей и подружек своих школьников. А вот имена наших заказчиков уже не могу запомнить, хоть тресни. Но у нас есть офис-менеджер, в обязанности которой входит напоминать мне, как их зовут. Перед встречей я записываю имена-отчества в перекидном календаре и подглядываю при разговоре.

Так что то, что не помню я имя нашей уборщицы, ничего на самом деле не значит. Она мне всё равно симпатична. Она всегда такая приветливая. Нет у неё комплекса маленького человека. Этим она мне нравится. Вот и тогда она радостно так ответила мне:

— Я тоже уходила из дома, когда дочка приглашала друзей. Чего мешаться, правда? Молодёжь — она и есть молодёжь.

Тут мне, уже сделавшей пару шагов к выходу, пришлось сделать стоп. Я подумала: «Неужели начнёт дальше рассказывать? Этого мне сейчас так не надо…»

Но всё же осталась стоять в проёме двери, как раз в том месте, где лампы не светят и свет от этого тусклый, как в кошмарном сне моего детства. А уборщица продолжила:

— Вот, приехала она сейчас у меня. Спрашиваю: «Какой торт хочешь?» Потому что у меня духовка в старой плите не работала. А теперь у меня плита новая, и духовка в ней — хорошая. Так что я спрашиваю: «Какой торт хочешь?» Она говорит: «Последний». Последний — это значит, морковный. Ну, знаете, наверное: стряпали такой…

И смотрит на меня выжидающе. По русской женской традиции я в этот момент должна была поднять брови и воскликнуть: «Морковный торт?! Да вы что! Нет! Я даже не слышала, что такие бывают!» И тогда бы она мне сказала: «Не знаете? Да вы что! Такая вкуснятина!! Я вас сейчас научу!» И начала бы давать мне рецепт.

Боже мой. Неужели это в женщинах нескончаемо?

Как много я в жизни скучала, выслушивая многочисленных женщин, которые хотели осчастливить меня кулинарным рецептом. Причём я никогда, ни единого разу ни одну из них о том не просила.

При социализме, помню, это вообще какой-то пунктик у всех был. Грех чревоугодия, возведённый в геройскую доблесть. Все женщины кичились друг перед дружкой умением печь, или, как говорят здесь, в Сибири, — стряпать торты.

Там, откуда я сюда приехала, слово «стряпать» означает делать наспех и неаккуратно. «Ну состряпала», — говорил мне отец, когда я приносила ему свои акварельки, и терпеливо учил меня доводить работу до совершенства.

Но, конечно же, наша уборщица не знала моего отношения к этому слову.

Да и век сейчас другой, и я совершенно другая. Я уже могу позволить себе не говорить на не интересующие меня темы. В этом преимущество и моего возраста, и моего статуса.

Так что я улыбнулась ей так с терпеливостью и сказала:

— Да всякое за жизнь было…

Что означало: я уже столько тортов настряпала, что и упомнить все невозможно.

И опять боком-боком, чтобы уйти. Но она не закончила:

— Ну вот. Постряпала я им торт. Морковный. Начинаю его украшать.

Это означало, что я должна с искрой в глазах спросить: «А чем вы украшаете свои торты?» И тогда бы она поделилась со мной совершенно необыкновенным рецептом украшательства торта.

Но я не спросила. Я руку держала на ручке двери. И улыбалась ей совсем уже вымученной улыбкой. А она смотрела на меня внимательно и продолжала:

— А она — хвать с торта. И в рот. Я говорю: «Куда?! Вон на тарелке же есть, оттуда бери!»

Итак, мне давался ещё один шанс. Нужно было спросить, что именно лежало в тарелке. Чем такой торт украшается, в конце-то концов!

Я молчала. Переступала ногами, чтобы уйти. Рассказ у женщины совсем уж комкаться начал. Она уже чуяла, что всё идёт неправильным руслом.

— Я её — р-р-раз… По рукам. «Бери из тарелки». А она: «Тут красивей».

Вот здесь-то уж точно надо было мне вставить фразу по стандарту ведения женской беседы. Я даже знала, что нужно вставить. Но не вставила.

— Тоже ведь дитё, правда?.. — произнесла наша уборщица совсем уже неуверенно и наконец-то закончила свой рассказ.

И в этом месте мне нужно было спросить: «А сколько лет вашей дочери? Есть ли внуки? Где живёт?» Но я опять не спросила. Ну лень мне было! А вместо этого я сказала:

— Ладно, до свидания.

И наконец-то сделала шаг за дверь.

И тут за спиной раздалось: бух!

Как будто что-то упало. «Наверное, швабра», — подумала я. Очень мне не хотелось в тот миг оглядываться. И всё-таки я обернулась к открытой двери.

В проёме на фоне тёмного квадрата окна я увидала, что наша уборщица стоит прямая как струнка и смотрит прямо перед собой удивлённым взглядом. Мне виден был её профиль и выпуклый глаз с поднятой бровью. В той стороне, куда она смотрела, никак не должно было быть ничего интересного. Там на стене у окна висит большой календарь с видом на Енисей, а с другой — стоит стеллаж с папками. Но уборщица явно смотрела между ними. Ну не на пустую же стену так смотрят?

Я с досадой сделала шаг назад и заглянула в дверь.

В полумраке, на фоне голубоватых обоев, прямо в воздухе висел мираж.

Я никогда не видела миражей, но как это иначе назвать, я не знаю. В воздухе шёл фильм? Ну что ж, пусть будет так, если это будет яснее. Только тогда надо пояснить, что фильм этот был бледным, но зато объёмным.

Показывали (если я опять употребляю не то слово — простите) — показывали какой-то потоп. Вроде как где-то трубу прорвало. Вода лилась в помещение откуда-то сверху и сбоку. И уже подбиралась к большому макету, стоявшему на полу. Знаете, бывают такие в краеведческих музеях. Они раскрашены в жуткий зелёный цвет, типа: вот наш край, гляньте, какой красивый.

На этом тоже зелёной краской был покрашен рельеф, на нём были видны серенькие дороги, а белые пластиковые пластинки изображали селения. Вода подбиралась с пола к верхней кромке подрамника. На моих глазах она залила впадины между рельефом и стала покрывать первые пластинки посёлков.