Зиновий Зиник - Эмиграция как литературный прием

Историю клуба «Колони» можно разделить, грубо говоря, на три эпохи. Послевоенные годы, вплоть до ранних семидесятых, были годами диктатуры Мюриэл Белчер, годами мифа и культа Фрэнсиса Бэкона — с его кругом любовников, партнеров, соратников и друзей. Многие из них совершенно необъяснимым образом становились его врагами или предавались анафеме, вроде легендарного фотографа Джона Дикина, фотохроникера жизни Сохо той эпохи, в той же степени, в какой бывший телеведущий Даниэль Фарсон стал хроникером ежедневной жизни самого Бэкона (вроде Бозуэлла при докторе Джонсоне в XVIII веке). Атмосфера семидесятых, с ее плохо переваренными Марксом и Фрейдом, замаринованными в стакане виски или водки с тоником, закодирована в трагикомической еженедельной колонке Джеффри Бернарда (и фотокнигах его брата Брюса Бернарда); колонка Джеффри в журнале «Спектэйтор» под названием «На дне» по интонации сравнима с российским Веничкой Ерофеевым и стала сюжетом целой пьесы Кита Уотерхауза на сцене лондонского Уэст-Энда.

Эта атмосфера абсурдистского декаданса и иронии изменилась со смертью Мюриэл, когда на трон владельца клуба (собственно говоря, высокий табурет стойки бара рядом с дверью) взошел бывший бармен Мюриэл, ее протеже и наследник, Иен Боард. «Колони» во все эпохи был бастионом политической некорректности. Бэкон называл Мюриэл «мамочкой». В ответ она называла Бэкона «дочурка» или еще более интимно — cunty («пиздюшка»). Такая семейная близость. Каждое второе слово у Мюриэл было матерное, и с тех пор в «Колони» утвердилась традиция матюгаться и шокировать посетителей, проверять, так сказать, на вшивость. Это была смесь мальчиковой задиристости и раблезианского остроумия. «Все комплексы ты оставляешь за дверью», так сам Фрэнсис Бэкон сформулировал ощущение свободы, которое он испытывал каждый раз, когда входил в «Колони». Такое впечатление, что эта зеленая комната заменяла Бэкону тот свет. Фаталист и игрок, он не верил в жизнь после смерти. «Когда я умру, засуньте меня в помойный мешок и бросьте в канаву», сказал он однажды Иену Боарду. (Как бы соблюдая это посмертное желание, годовщину смерти Бэкона «колонисты» никогда не отмечали.)

Когда я впервые вступил в этот зеленый зверинец двадцать лет назад и был представлен Иену Боарду (чей багровый гигантский нос напоминал гнилую свеклу и чьи колера тоже, как я понимаю, были использованы в палитре Бэкона), он тут же стал называть меня, приветствуя, Miss Russia. Несколько позже кто-то из завсегдатаев, неудачно имитируя Иена, назвал меня Mr. Russia. Я вовремя нашелся (что для меня необычно) и ответил, что я пока не прошел секс-операцию по изменению половых признаков: почему я вдруг из Мисс превратился в Мистера? Все рассмеялись и с тех пор воспринимали меня как «своего». При всей своей гротескности и показной грубости Иен был добрейшим существом, оказывавшим по секрету благотворительность и бездомным старикам, и детям-сиротам. Однако в своем поведении он был клоунской пародией на Мюриэл Белчер: она была высокомерна и остроумна, он же — вел себя на публике беспардонно и грубил. И тем не менее в его поведении был особого рода эгалитаризм. «Ему было наплевать, откуда вы, громкое ли у вас имя или нет. Ваша репутация оставалась за дверью. Если, конечно, вас пускали вовнутрь» говорил Джеймс Берч. В те годы в комнатушке «Колони» толпились вместе владелец порношопа, и организатор конференций по искусству, представитель церковного совета и панк-активист, троцкист и тори со скамьи парламента.

Тот же дух аристократического эгалитаризма держался и при Майкле Воджасе: он, по традиции, «унаследовал» клуб как бессменный бармен Иена Боарда. Талантливый художник и фотограф, Майкл Воджас (его родителя были эмигрантами из Польши) сумел привлечь новую генерацию артистической богемы. Джеймс Берч привел в «Колони» Дамиена Хёрста (он в ту эпоху подрабатывал ассистентом в галерее Anthony D'Offay), и Майкл Воджас стал культивировать всю плеяду новых имен — от Трэйси Эмин, Сары Лукас и сестер Вильсон до пестрой толпы балетных танцоров, артистов перформанса и рок-музыкантов. Майкл придумал специальные вечера, когда художники с именем работали за барной стойкой — своего рода театральный акт. Проницательный хроникер этой эпохи назвал новую моду на клуб «ретробогемностью». Однако при всей загульности каждый из артистов умудрялся работать с невероятной продуктивностью, что было, впрочем, в традициях «Колони»: Фрэнсис Бэкон, как известно, брался за кисть в шесть утра и работал до полудня каждый день в своей мастерской, после чего отправлялся в «развратное» Сохо как на работу.

Меняются поколения, но биологический вид и тип поведения членов клуба «Колони» оставался тем же. Это была разновидность дарвинизма в духе Сохо. Даже у анархистов Сохо с их декларациями наплевательства и эгалитаризма всегда была своя паспортная система, своя духовная иерархия, свои правила и привилегии. Эпатаж всегда тут был главным оружием. Когда я впервые привел в «Колони» своего друга, одного из основателей соц-арта, Александра Меламида, в тот час, после полудня, перед барной стойкой стоял лишь один человек. Майкл Воджас стал знакомить нас, и этот не слишком трезвый член клуба назвал себя Дамиеном — Дамиеном Хёрстом. Я представил ему Меламида, упомянув, конечно же, соц-арт. «Socks-Аrt?» переспросил Хёрст, как бы не расслышав. Трудно поверить, что Хёрст, всегда внимательно и расчетливо следивший за новыми тенденциями в искусстве, никогда не слышал о соц-арте в ту эпоху восьмидесятых, когда о Комаре и Меламиде говорил весь Нью-Йорк. Он, однако, предпочел маску надменной безграмотности и высокобрового презрения, что, с его точки зрения, было в традициях «Колони».

Но дело не ограничивается традиционным вербальным эпатажем. Трудно не увидеть явной визуальной переклички между художниками «Лондонской школы» и теми, кто пришел в клуб полстолетие спустя, — генерацией Young British Artists. Тут общая для обоих поколений одержимость темой смерти и мировых катастроф, коррумпированностью и духа, и плоти — от беспощадного анализа умирающего тела в полотнах Люсьена Фрейда и Бэкона до туш животных в формалине Дамиена Хёрста, или физиологических откровений Трэйси Эммин, или пародийно-порнографических скульптур Сары Лукас. А торжество и убожество ежедневной реальности лондонского ландшафта у Леона Кософфа как будто отыгрывается визуальным эхом в проектах с «собесовскими домами» у Кита Ковентри. (Я упоминаю лишь несколько из десятков имен, с кем я встречался в «Колони».)

Общая для этого круга показная агрессивность в манерах с годами превратилась чуть ли в тягостную обязанность. В один из полуденных загулов Дамиен Хёрст, стоя перед баром в «Колони», расстегнул ширинку, вытащил свой пенис и продемонстрировал присутствующим, что он может оттянуть свою крайнюю плоть до немыслимых размеров. Сцена была запечатлена на фото. Но это был, скорее, жест школьника, развлекающего своих однокашников грязной шуткой, а не подрывание моральных устоев лицемерного общества.