Паола Каприоло - Немой пианист

Ничто и никогда в жизни меня так не обескураживало и не сбивало с толку, как этот хаос, прорвавшийся оттуда, где я искал строгого порядка и ясности, ничто меня так не тревожило, как вспыхнувший против всякого ожидания бунт цифр, а ведь я всегда считал их самыми верными и послушными своими помощниками, и теперь в них проснулась злоба, они словно с цепи сорвались, в открытую враждовали со мной и отказывались подчиняться рассудку. Обуздать их невозможно. Невозможно добиться покорности. Челленджер мирно храпит в своей кровати, а у бедняги Брауна даже дух перехватило, настолько его испугали бессмысленные столбцы цифр.

В конце концов я сдаюсь. Оставляю на столе балансы и на цыпочках, как злоумышленник, покидаю комнату. Бесшумно, точно заговорщик, спускаюсь по лестнице, выхожу, прошмыгнув, согнувшись в три погибели, мимо стойки администратора, вдыхаю полной грудью ночной воздух и принимаюсь кружить по темным переулкам, которые хитрой сетью оплели гостиницу. Браун смотрит по сторонам и не узнает ровным счетом ничего — ни улиц, ни домов, ни даже вывесок магазинов, будто он впервые оказался в городе, который незадолго до того исходил вдоль и поперек, ступая вслед за экскурсоводом; перед ним совершенно другой город, по крайней мере, так ему кажется, — молчаливый и зачарованный, где не промелькнет тень прохожего и лишь статуи наблюдают за ним, притаившись в нишах, или с пьедесталов, с фронтонов церквей; в их каменных взглядах он читает обещание безбрежного, таинственного покоя.

Я иду по темной улице, и вдруг передо мной расцветает оазис света — широкая площадь, окаймленная жемчужно-серыми зданиями, с фонтаном, от которого разлетаются искры брызг, сплетаясь в тончайшую, подернутую дымкой вуаль. Брауна, как мотылька, манит свет, он спешит на пустынную площадь, подходит к фонтану так близко, что водяная взвесь от взметнувшихся в воздух струй щекочет ему лицо. Осмотревшись, он замечает вдалеке что-то вроде лоджии, из нее тоже льется свет, но более приглушенный, робкий. Он идет туда и обнаруживает, что за арочными сводами лоджии открывается другая площадь, совсем крошечная и уединенная по сравнению с первой, она напоминает скорее внутренний дворик монастыря или дворца. Над этой маленькой площадью нависает белый фасад собора с мраморными статуями, которые не смыкают глаз и ночью. Поначалу мне кажется, что я никогда не видел этого собора, так мало он походил на людской муравейник, где мы топтались днем. Но есть еще кое-что, и Браун понимает это не сразу: разглядывая фасад, он слышит звук, плывущий с другого конца площади, — хрупкую, жалобную, трепетную мелодию, которую выдувал, судя по всему, какой-то деревянный духовой инструмент. Я оборачиваюсь и вижу лоджию, в точности повторяющую ту, через которую я прошел сюда (помню, у меня гора с плеч свалилась, когда я обнаружил эту симметрию), и освещенную тихим лунным светом фонарей; под ее сводами стоит человек в костюме придворного музыканта — на нем парик, старинный кафтан, панталоны с пышными сборками и блестящие шелковые чулки; прислонившись к колонне, он играет на флейте. Музыкант словно вырос из-под земли, как нарочно, чтобы еще глубже затянуть меня в омут зачарованного ночного города, и тут явно не обошлось без колдовства: подумать только, Браун, который никогда не любил музыку, особенно классическую, с упоением слушал флейту, не в силах сдвинуться с места, стоял и слушал почти что против воли, и его сердце билось странно, в такт мелодии. И казалось, я внимаю этой музыке в последний раз в жизни и потом она уйдет от меня навсегда, растворится, исчезнет. Казалось, смысл и целостность всего, что вокруг — а я-то думал, этот смысл для меня вконец утрачен, — неожиданно возвращаются благодаря чистой, волшебной мелодии и лишь в моей воле удержать обретенный смысл, не дать ему ускользнуть или отпустить, и пусть он рассеивается в воздухе.

Это, доктор, была борьба с пылью в мозгу, Браун отчаянно боролся с пылью, стоя на площади перед Зальцбургским собором под пристальными взглядами каменных фигур, которые — беспристрастные свидетели — наблюдали за схваткой; я пытался успокоить вихри, крутившиеся у меня в голове вот уже несколько месяцев, собрать воедино разрозненные фрагменты мира, склеить его осколки, победить анархию обезумевших чисел, которым, мне казалось, я прежде был господин. Постепенно, пока я качался на волнах музыки, в меня вселилась уверенность, что кошмарный хаос и в самом деле отступает, освобождая место порядку — в корне отличному, правда, от того, что я привык понимать под словом «порядок». Этот новый порядок покоился на строгом, однако неуловимом и не вполне ясном соответствии с законом, определявшим последовательность нот в мелодии. Теперь у него перед глазами мелькали листки с балансами, где все было четко, логично и выверенно, а ошибки выполоты, как сорняки: вместо прежних, неверных цифр стояли правильные, которые он, сам того не подозревая, выслеживал, точно охотник, целый вечер и которые одна за другой стремительно сбрасывали с себя покровы.

Я вроде бы ушел с площади, когда флейтист еще играл, и музыка, которую я поначалу принял за жалобный стон, не покидала меня всю обратную дорогу, следовала за мной по пятам через нанизанные друг на друга и залитые светом площади, через узкие темные улочки, двор отеля, поднялась вместе со мной в скрипучем лифте, и дальше по коридору в номер. Я слышал ее, когда садился за стол, и мне не было никакого дела до возмущений Челленджера, которого я, видимо, разбудил. В свете настольной лампы я принялся исправлять балансы, решительным движением зачеркивая все неверные цифры, поспешно и лихорадочно, словно под чью-то диктовку; я хотел закончить, прежде чем иссякнет вдохновение, прежде чем вещи снова спутаются в бессмысленный клубок и все сотрется в пыль. Потом, обессиленный и счастливый, Браун захлопнул папку и пошел в ванную переодеться. Он даже тихонько напевал, настолько легко у него было на сердце, — мурлыкал себе под нос мелодию, которая все еще звучала у него в голове и, быть может, продолжала бы звучать всегда, сдерживая безумный натиск мыслей.

Выйдя из ванной, он увидел Челленджера: склонившись над столом, тот просматривал балансы и на лице у него было написано удивление. Заметив меня, он встрепенулся и посмотрел в мою сторону — наверняка чтобы рассыпаться в любезностях и выразить искреннее восхищение, как водится между коллегами; так поступил бы всякий, кто не ослеплен завистью, видя столь безупречную работу. Однако когда наши взгляды встретились, он опустил глаза в каком-то непонятном смущении и, не произнеся ни слова, снова залез под одеяло. Я застыл на пороге комнаты и слушаю, как музыка цепенеет и медленно растворяется в немоте.