Анна Кэмпион - В блаженном угаре

— О господи! Он может умереть?

Мама выразительно фыркает:

— Всякое может случиться, врачи не говорят ничего определенного. Рут, он хочет тебя увидеть, заказал тебе билет.

— Мамочка! — Я глажу ее руку. — Бедный папа… возможно, я смогу увидеться с ним в следующий раз.

Я-то имела в виду очередной поворот колеса кармы: [30] Карма ( др.-инд.: деяние, поступок) — совокупность всех дурных и добрых дел, совершенных человеком, за которые он получает соответствующее воздаяние. Согласно индийской мистической философии, после смерти тела душа, связанная путами кармы, возвращается в тела вновь рожденных существ, т. е. совершает некий круговорот, называемый «Колесом рождения и смерти». то есть в следующую свою жизнь, но мама, конечно, этого не поняла, начала себя накручивать.

— Но мы же заказали для тебя билет.

Ба-бах. И пошло-поехало. Я твержу, что у меня нет денег на билет. Она — что они сами его оплатят, я — что совсем этого не хочу. Великодушие тут было ни при чем, это просто молчаливая сделка: ты расплатишься с нам послушанием, хотя бы притворным, мы стерпим. Но я хотела быть честной, я хотела прекратить эту бес-с-с-конечную гонку по кругу, эту перепалку, с кучей недоговоренных слов, которые мы отлично понимали. Только что бы это дало? И потом, как быть с моим посвящением?

Рахи:

— Очень жаль, что так все совпало, правда, Назни?

Мама:

— Назни?

Рахи:

— Это новое имя Рут, новеньким всегда дают другое имя.

Мама:

— Рут, ты что, разучилась говорить?

Я:

— Я очень хочу, чтобы ты звала меня Назни, это теперь мое имя… — Мама демонстративно вздыхает. — Понимаешь, посвящение в саньясини [31] Саньясини (санскр.) — религиозная подвижница, должна отречься от комфортной жизни, от мира предков и мира богов. После посвящения становится странницей и живет только на милостыню. Современные популярные секты не требуют от своих адептов подобных жертв и посвящают всех желающих. проводится всего раз в год, до него осталась всего неделя.

— В самом деле? Вижу, ты думаешь исключительно о себе. Делаешь то, что тебе нравится. Вот они, плоды нашего воспитания. Ну что ж, продолжай в том же духе, и если мы умрем, не стоит из-за такой ерунды менять свои планы.

— Все понятно. — По щеке моей катится слеза.

Я вымотана до предела, мама — тоже. У меня (если взять всю мою жизнь) было не так уж много заветных желаний и целей. Но разве я могу ей сейчас сказать, как я люблю Чидаатму-Баба? Гораздо больше собственных родителей и родственников, если честно. Я и Учитель абсолютно друг друга понимаем. И в сердце его, и в мыслях есть место и для меня, а я… я постараюсь ни в чем не быть ему обузой. Я вечная его должница, я вечно буду его любить и почитать. Это он открыл во мне такие способности, о которых я даже не догадывалась, это он один сумел разбудить их.

— Я не могу с тобой поехать, мама. Прости.

— Рут, а вдруг он действительно умрет?

— Надеюсь, все обойдется.

Мне больше нечего ей сказать, но я чувствую, что нужно бы, надо что-то такое сделать, но что? К ней подходит Рахи и отводит в сторонку, я слышу, как они о чем-то шепчутся. Интересно — о чем? Мама обнимает Рахи за плечи, обе снова идут ко мне. Мама согласилась нанести визит Баба, вот оно что.

— Не упускайте такую редкую возможность, Мириам, Баба решит все ваши проблемы, — говорит Рахи.

Баба не позволяет приходить в ашрам тем, кто надушился или побрызгался дезодорантом. Когда мы возвращаемся в наш домик, Рахи и Прайя прополаскивают — шесть раз! — мамину блузку. Кошмар, я отвожу глаза.

— Рут, я этого не вынесу.

— Почему?

— Я буду чувствовать себя как какое-то животное.

— Ну что ты, сама увидишь, как это замечательно, и еда там очень здоровая, диетическая.

Мы, пошаркивая, приближаемся к двум очередям: мужчины и женщины идут отдельно друг от друга. Из ржавых жестяных усилителей, прикрепленных к наружной стене и упрятанных в сетку, доносятся песнопения.

— …Одни только деньги, деньги, деньги, — жалуется худенький высокий парнишка американке лет пятидесяти, с нечесаным, крашенным хной хвостиком. Та нудит ему что-то о «Селестинских пророчествах» Джеймса Редфилда, что они действительно сбываются: армейские служащие совсем распоясались, выращивают всякую гадость, дурман.

— Никакой гуманности, — вздыхает американка, она даже не решается пригласить к себе кузена, что вокруг творится! Ей нужно обсудить все это с Баба.

Почти к самой стене подъезжает такси, набитое почитателями из Европы, останавливается в сторонке. Не пропустили парочку японских хиппи, никто и внимания не обратил, но мама примечала все. И как только еще один из стоящих впереди не прошел теста «на запах», мама выскочила из очереди.

— Я не могу, я не позволю себя обнюхивать! — От волнения у нее на шее выступили красные пятна. — Я ухожу.

— Ну, пожалуйста, тебя никто не остановит, только держись поближе ко мне.

Мы протискиваемся в прихожую. Все вокруг поют, в глубине — плита с отпечатками стоп [32] Отпечатки стоп — символ пути, который совершают боги и святые. Баба. К ним тоже очередь. Подошедшие бьют поклоны, благоговейно их целуют, оставляют жертвоприношения. Кто что. Оранжевые и желтые бархатцы, сладости, кусок яблочного пирога. Я протягиваю маме желтый цветок, но она брезгливо отшатывается. Другая моя рука — у нее на плече.

— Тебе не обязательно их целовать.

— Не смей меня трогать! — Она резко поводит плечом, хочет стряхнуть мою руку, но я крепко ее держу. На нас смотрят, и эти отрешенно-блаженные лица раздражают ее еще больше, она еще яростней дергает плечом. — Оставь меня!

— Как хочешь. Тогда побудь пока в нашем домике, отдохнешь на моей постели.

— На матрасе, на тюфячке.

— Ну да, на матрасе.

Сколько презрения в ее голосе… она требует, чтобы я проводила ее назад в отель.

— Мам, не могу. Я должна попасть внутрь.

— Рут, я прошу тебя…

О г-господи! Я снова пытаюсь схватить ее руку. Меня захлестывает злость и жгучая обида. Я знала, нутром чуяла, что она струсит. Я так сюда рвалась, и она знает, как я хочу сюда попасть, а вот она не хочет! Но еще сильнее она не хочет, чтобы исполнилось мое желание. Ч-черт!

— Так в чем проблема, а? Ты ведь знаешь, где мой дом, всего через улицу отсюда.

— Я не могу спать на полу.

На лбу у нее — бисеринки пота, мы молча смотрим друг на друга, с закипающей ненавистью. Мама тяжело, надсадно дышит. Ни она, ни я не двигаемся с места. Наконец я говорю:

— Ладно, ты потом мне позвони.

Бредятина!

Что было после, я уже не видела. Как она расплакалась. Как ее изводила кучка прилипал рикш и уличных торгашей. Мама купила у одного из них бутылку воды, и напрасно, потому что потом начинается уже полное безумие, ни за что не отстанут. Она пошла, наверное, очень быстро, побежала по улице, стараясь отделаться от самого настырного рикши, потеряла туфлю, туфлю тут же подобрала свора мальчишек, они вырывали ее друг у друга и требовали вознаграждения. Мама еще больше разнервничалась, потому что у нее не было мелочи, только купюры по сто рупий. Она полезла в сумочку, чтобы достать свой аэрозоль от астмы, но мальчишки решили, что она достает деньги, и стали клянчить еще нахальнее, тут она вообще потеряла голову. Баллончик с аэрозолем никак не находился, она забыла его в своем долбаном отеле. Она копалась в сумочке, приманивая этим еще больше попрошаек. И все больше задыхалась, машинально приговаривая: