Анна Кэмпион - В блаженном угаре

— Интересно, почему?

Он сложил руки на груди и внимательно на меня посмотрел:

— Потому… потому что глаза у тебя какие-то странные.

Я захихикала и состроила рожу: скосила глаза к носу и часто-часто заморгала.

— Нет, ты послушай.

Изображаю предельное внимание.

— Мама с папой ухлопали кучу денег на этого профессора, кстати, специалист он классный.

— Кто это сказал?

— Как кто? Спецы по сектам.

— Значит, по-твоему, это секта?

Ему лично судить трудно, заявил мой братец и начал нудить, что три дня не срок, можно как-нибудь напрячься и потерпеть.

— Кончай вредничать. Каких-то паршивых три дня, трудно тебе, что ли?

Я сказала Тиму, что он ни хрена не понял. Эти самые «спецы» много кому готовы перекроить мозги: коммунистам, лесбиянкам, иудеям, женившимся на христианках, негру, запавшему на китаяночку. Лезут без мыла в душу.

— Ради бога, Тим… — бормочу я.

— Что ради бога-то? И не смотри на меня так, будто я всадил тебе в сердце нож.

— Значит, ты с ними заодно… но почему?

Тук-тук-тук — раздалось снаружи.

— Ч-черт… — шепчу я.

Мы все втроем смотрим, как открывается дверь.

— Вы позволите войти? — с порога спрашивает этот тип.

У нас у всех просто челюсти отвисли, когда мы его увидели. Мама вежливо закивала, хотя в глазах ее читалось: «ну и ну». Я стала опять по-наглому его разглядывать. Ну весь наглаженный: и джинсы, и спортивная рубашка, и курточка, а волосы зализаны. Полный отпад! И этот допотопный диск-джокей, [9] Видимо, намек на созвучное имя Пи Джей (более современное название диск-джокея — ди-джей). ровесник моего папули, собирается вправлять мне мозги? Он пожал мне руку, очень нужно… и мало того, еще накрыл ее другой своей лапищей.

— Привет, Рут, страшно рад с тобой познакомиться, — и сладенькая, вроде бы простодушная улыбочка, весь так и сияет. Скуластый. Губы чуть выпячены, когда говорит, слегка причмокивает.

— Вы не могли бы… — виновато так — чмок-чмок; ему приходится отодвинуться, чтобы выпустить маму и Тима. Я их не останавливаю, он хоть не такой дерганый, как они. Он проверяет, плотно ли закрыта дверь, разворачивается и чуть враскачку идет ко мне, начинает очень прочувствованно, ласковый такой америкашечка:

— Рут, ты, наверное, успела меня возненавидеть, что вполне естественно при данных обстоятельствах…

Мои плечи невольно вздрагивают. Еще как успела, но нельзя, чтобы он ответил мне тем же.

— Зови меня просто Джон, — предлагает он, — или Пи Джей.

Оказывается, это часть его фамилии: Пи Джей Уотерс.

— Хочешь пить?

Хочу, но говорю «нет».

— Понял, — говорит он.

Потом, конечно, заводит волынку насчет того, что необходимо хорошенько во всем разобраться. И, разумеется, мои предки наняли его исключительно для этого, и если я даже решу возвратиться в Индию, мне очень полезно было бы его выслушать.

Я молчу, пытаюсь просечь, что ему надо и почему у дяденьки такие залысины. Я уже готова милостиво согласиться, но в этот момент в открытом окне появляется сияющая физиономия и машущая рука. Пи Джей решительно захлопывает его. Это Робби, мой младший старший брат, это ему всегда: «покачай нашего цыпленочка на качельках», то есть меня. Видок у него — с этим длинным высунутым языком — просто убойный: дразнится, гад. Потом изображает, что в руке у него ремешок, которым мне нужно сделать «атата».

Нет, все-таки от моих родственничков можно рехнуться. От этой суеты, которую они развели вокруг меня, от их кретинских сюсю-пусю. Ах, как мы все тебя любим, даже выписали для тебя ученую обезьяну — из самой АМЕРИКИ! Теперь эта макака сидит рядом со мной, усердно изображая искреннее участие.

— Невозможно сосредоточиться, эти шуточки очень отвлекают, — жалуется он и досадливо взмахивает руками. — Твои родственники очень эмоциональны, в такой обстановке работать нельзя.

Я старательно копирую его ужимки и серьезную мину, а сама умираю про себя от смеха, вспомнив про «шуточки» эмоциональных родственников… и мысленно одобрительно им киваю. Макака продолжает:

— Эти три дня должны быть предельно насыщенными, максимальное погружение в проблему. — Для большей убедительности он плотно стискивает свои ладони. — Раскрыться перед другим человеком, быть по-настоящему откровенным очень непросто. Отчасти это даже противоестественно. Мы склонны защищать то, во что верим, а не анализировать.

Вот именно, и чего ради человек должен в чем-то копаться, неизбежно при этом разрушая, это как раз проще всего. А он все нудит, втолковывает мне, что все мы играем в игры, и с собой и с другими, и, в сущности, мы только это и делаем. Я чувствую, как у меня пухнет голова от назойливых и как бы ироничных реплик, вроде «ну же, расслабься» или «ну что, суховато, надо бы смазать?». Он вскоре просек, что мне, собственно, ни к чему расслабляться, ведь я почти его не слушала, ну и запсиховал, притих, а когда начал снова, уже меньше умничал и красовался.

— Диалог между нашим осознанным «я» и внутренним — он происходит постоянно, то есть мы всегда прислушиваемся и к этому, сокровенному «я». Драматизм сущностного двуединства. Априорный дуализм. Главная трудность для нас, человеческих особей, не в том, что этот диалог практически никогда не прекращается, а в том, что мы не знаем, как найти общий язык с этим неведомым «я», с той незнакомой личностью, которая живет в каждом из нас.

Я опять почувствовала легкую тошноту, просто идиотизм какой-то, даже мой желудок отказывался переваривать весь этот бред. А дяденька так и сверлил меня взглядом и все время оттягивал пальцем тесный ворот рубашки.

— Полагаю, ты не задумывалась о том, какой непоправимый урон может быть нанесен сокровенной твоей сути, средоточию твоей личности, если ты вручишь себя такому субъекту… который может оказаться совсем не тем, кому можно довериться? — Он наклонился вперед, нащупывая в карманах спички. — «Искра зажглась в груди, я знаю: это огонь небесный». [10] Слова из арии Виолетты (опера Дж. Верди «Травиата»). Джузеппе Верди. Душа похожа на пламя зажженной спички, на яркий всполох, осветивший твой путь.

Он чиркает спичкой, держит ее перед собой, медленно поводя из стороны в сторону. Мы оба наблюдаем за тем, как пламя постепенно гаснет. После он поднимается и, запрокинув голову, начинает бродить по комнате, почему-то обращаясь исключительно к потолку. Не иначе как там полно мух. Тоже смотрю вверх: да нет, всего несколько штук.

— А что, если я поищу более подходящее для наших бесед место? Ты как, согласна?

Говорит-говорит… короче, когда он спросил про подходящее место, я как раз искала на потолке мух, но все-таки ответила. «Да» — вот что я сказала. Просто чтобы он хоть ненадолго заткнулся, и еще я побоялась сказать «нет». Пришлось бы что-то изобретать, почему «нет» а у меня не было уже никаких сил, доста-а-ал. А главное, своим «нет» я признала бы, что вся эта мура, которой он меня грузит, как-то на меня действует, хотя на самом деле мне по фигу был и этот тип, и весь его выпендреж. В общем, сразу брякнула «да» и нагло улеглась, что в принципе означало абсолютное «нет», оставалось только нарочно захрапеть… и еще это означало, что я — бяка непослушная — по-прежнему не желаю его признавать. Мои родственнички — вот из-за кого я действительно психовала. По-моему, до них даже не доехало, что я, по их милости, стала жертвой, да-да, я серьезно… Что поделаешь, тормозные придурки. Отдали на закланье свою самую любимую свинку, и так рады, не передать. Торжествуют.