Анна Кэмпион - В блаженном угаре

Робби передает мне кока-колу. Ивонна потягивает свой джин.

— Я бы тоже не отказалась, если бы кто-то целых три дня говорил только обо мне, — роняет она.

— Да ну, — ухмыляется Робби, — и ты сможешь вытерпеть, чтобы говорил кто-то, кроме тебя?

Приносят пиццу. Фабио, щеголяя марлевой заплаткой на носу, раздает всем по куску.

Ивонна тычет меня в ляжку.

— А если человек верит в любовь?

— Любовь тоже в некотором роде — религиозный фанатизм: «я люблю тебя, люблю, люблю, но… с удовольствием поимел бы и кого-нибудь еще».

— О-о, знакомая ситуация, но тогда в чем состоит его любовь, разве в любви есть что-то другое, кроме, ну?.. — Глубокий вздох. — Неужели вы нисколечко в нее не верите?

— Так на какой вопрос я должен отвечать?

— Ой… даже не знаю, — она смущенно хихикает, — ладно, давайте на второй.

— Нет, увольте, это не по моей части.

Поджимает розовые губки:

— А я так не думаю.

Я не смотрю на нее, хотя она рассчитывает именно на это. Надо бы встать и для приличия сделать что-нибудь неприличное, но я опоздал. Она сама садится напротив, поглаживая ступнями мои ноги, ее колени раздвинуты, она страстно дышит. «Не реагируй», — отдает приказ мой внутренний голос. Она начинает оглаживать изнутри свои раздвинутые ляжки, коленка мягко приподнимается, потом пальцы добираются до меня, ищут неопровержимую улику моего вожделения, но — ничего обнадеживающего. Опустив глаза, я наблюдаю за ее манипуляциями.

— У меня с Робби давно ничего, поэтому я имею право иногда… пошалить, раз он сам на это меня толкает. Это даже романтично, правда? Обожаю мотели, тут все совсем другое, новое, словно попадаешь в постель незнакомого мужчины, очень похожее чувство. Только войдешь, и что-нибудь обязательно случится.

Утро. Девятнадцатый день двенадцатого месяца, шесть часов. Мы покидаем мотель с его оштукатуренными кельями и миниатюрными джунглями в кадках и выезжаем на шоссе, Парраматта, [12] Парраматта — город в Новом Южном Уэльсе. Блэксленд, что ли, уже не помню, промелькнули когда-то где-то, и нет их. Катумба, я в полудреме смотрю по сторонам, тянутся города, стелется под колеса гудроновое полотно, выныривают сбоку огромные фургоны и мощные деревья, и снова города, и снова фургоны, и снова деревья — и ничего больше — на многие, многие мили.

— А что это за деревья?

— Фикусы. Которые крупнолистные.

Чудесная темная кора, мощные ветви и большие прохладные листья, собранные в плотную вилочку. Ба-а, прелестное видение, может, из-за жары и одурманивающей болтовни Робби у меня начались галлюцинации? Мне показалось, что у дороги растет марихуана. Когда я сказал об этом, Фабио тут же открыл глаза:

— Не растет, ее тут рядом выращивали, она живучая, прям как сорняки. Я видел этих чуваков в суде, они с Запада, папаша и сын устроили себе из нее живую изгородь, ну а соседи подняли хай. Показывали как-то по телику в новостях. Сначала полиция ничего просечь не могла, до пятнадцати футов успело дорасти, ну а потом какой-то гад все снял на камеру; обшныряли домик со всех сторон, полиция пришла и все спалила. Вот что некоторые недоумки себе устраивают.

— Вот бы тебе тогда поселиться у этих недоумков, когда их изгородь была еще целенькой, а? Ха-ха-ха!

Робби дымит сигаретой прямо мне в физиономию. Ивонна какой-то пахучей пакостью прыскает себе на ноги, говорит, что это освежитель воздуха. Раздается детское хныканье — это Тодди, сынуля Ивонны и Робби. Они прихватили его по дороге, забрали у мамаши Ивонны.

— Сколько ему?

— Четыре с половиной. И до сих пор в памперсах.

— Ничего подобного. Это только в дороге, когда на машине едем.

— Да брось, ему нравится в них какать.

— Заткнись, вечно ты что-то придумываешь.

Сынуля сосредоточенно терзал пакет с апельсиновым соком. Все сиденье было залито. Не-е-ет, пусть Стен срочно вызывает мою лапоньку, мою Кэрол, надо его озадачить. Должен же кто-то мне помочь.

Глаза мои не сразу привыкают к назойливой розовости покрывала, когда я просыпаюсь в этой заброшенной пустоватой комнате. В комнате, где Пусс мечтала о ребенке, мечтала и надеялась, но ей пришлось довольствоваться моими визитами на эту так называемую ферму. Пусс была моей путеводительницей. Мы с ней обожали всякие проспекты и цветные книжки, в которые нужно было вклеивать конвертики с нужными расписаниями, где все пестрело цветными штришками: мы помечали особые поезда. Мои книжечки бывали разукрашены еще и пятнами клея, от усердного перелистывания и складывания по пунктиру. Так я научилась правильно узнавать время — благодаря воображаемым поездкам на ферму, автобусом или поездом.

В Индии я почти всегда просыпалась вместе со всеми, ни раньше, ни позже. Кстати, индианки не понимают упорного желания нас, западных, уединиться, интересно, когда им самим удается себя ублажить, если приспичит? Спросить я так и не решилась. У нас здесь в Австралии все по графику, рационально: «Что ты сейчас делаешь, над чем работаешь, а планы на завтра?» Ни тебе звона колокольчиков, никто не поет и не танцует, все какое-то пресное, все не в радость. Нет простора для души, только бесконечный круговорот нудных дел, которые делаются через силу. А ведь все так просто — только открой чакру сердца… Чтоб их всех… Пора вставать! И поучить маму и Пусс основам медитации. Мы выйдем на улицу, да, лучше всего это делать на лоне природы. Солнце здорово помогает абстрагироваться и сосредоточиться на дыхании… найти верный ритм дыхания действительно трудно, главное — научить их различать этот звук, шорох волны, накатывающей на гальку… только бы суметь все как следует объяснить, чтобы поняли, вошли во вкус!

Девятнадцатое декабря. В то утро мне было так хорошо, просто супер. Ничего не подозревая, я снова задремала, погрузилась в медитацию, сон тоже очень похож на то состояние… Разбудили меня мама и Пусс — ворвались в комнату, сияя улыбками. Как это было клево — видеть их такими веселыми. Я выскочила из кровати и обеих расцеловала, потом поставила кассету с индийскими «рага» [13] «Рага» — традиционные индийские мелодии с особым ритмом. и начала танцевать под флейту и их тоже завертела-закружила. Слышу, мама говорит: «Смотри, смотри, она такая же, как прежде», и тоже старательно кружится, подражая этой моей мистической пляске дервиша, [14] Дервиши — нищенствующие монахи; совершали иногда особый религиозный обряд в виде танца. потом падает еле дыша на диван перед телевизором, рядом с Пусс, размахивая в такт пузырьком с таблетками вентолина.

Продолжая подпрыгивать и вертеться, я говорю:

— Пойду навещу папулю.

— Рут, детка, папу пока не стоит беспокоить.

— Да-да, он еще спит, не ходи к нему.