СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН - После бури. Книга первая

Для человека весь белый свет — это он сам и все окружающее его, эти две ипостаси обнаруживает в мире человек, думал он, но окружающий мир нынче пронизан творением его же рук — государством пронизан, как никогда... В городе Ауле и там школы — «совшколы», кино — «совкино», служащие — «совслужащие», кооператоры — «совкооператоры», люди«совлюди»... И ничего удивительного в том, что небеса нынче — это «совнебеса».

Надо бы это понять всем. Надо обязательно, и вот Корнилов на днях понял. А умница Барышников нет! Умница заблуждается, умница строит иллюзии. И Корнилов почувствовал свое превосходство над Барышниковым. Других превосходств у него над этим мужиком не было, это было... Приятно! Правда, воспользоваться превосходством в устройстве своей дальнейшей жизни он не сможет, чтобы воспользоваться, надо отказаться от «Буровой конторы», надо искать лишь бы какую-нибудь, но обязательно государственную службу, надо чувствовать над собою не столько небо, сколько «совнебо», он же не будет, он попросту не может этого, он «как-нибудь» проживет без всего этого. И все-таки превосходство: он понимает, а все равно верит в «как-нибудь», Барышников же верит потому, что не понимает!

Разница?

Впрочем, если Барышников и не понимал нынешней принадлежности всего на свете государству, то инстинкт и тут не изменял ему, не мог изменить, иначе почему бы это он приезжал в буровую партию не один, а обязательно в сопровождении счетовода «Смычки» и председателя Семенихинского сельского Совета?

Счетовод форсил желтыми городскими ботинками, небрежно пиная буровой инструмент, он подражал тем самым своему хозяину.

А предсельсовета?..

В стираной-перестираной красноармейской гимнастерке предсельсовета молчал, молча глядел по сторонам и, сидя в тарантасе, правил мухортой кобыленкой Барышникова, больше ничего, но ведь для чего-то неизменно его присутствие необходимо было Барышникову?

Присутствие власти необходимо было ему, вот в чем дело! По левую руку от себя необходимо было ему лицо подчиненное, участвующее во всех его финансовых, может быть, даже гениальных начинаниях, по правую — пусть безмолвное, но лицовласти.

И стираная-перестираная красноармейская гимнастерка отнюдь не пустяковое было обстоятельство, не случайная деталь, это был обязательный символ!

— Кажн-ный умными ч-человек, тем более государство, в любом д-деле, хотя бы и в масляной торговле, должно уважать своего конкурента! — говорил между тем Барышников,— П-потому что, когда бы не конкуренция между людьми и цельными народами, зачем и тот государственный служащий и все государство? Церковь, разные религии и те сроду конкурировали между собою, не говоря о государствах!

Я слышал, я читывал в печати, что кто-то кого-то обязательно должон уничтожить и сожрать: либо социалистический сектор сожрать частнотоварное производство и торговлю, либо — наоборот. Наоборот, конечно, не будет позволено Советской властью, на то она и власть, но, чтобы не получилось все ж таки этого пожирания, чтобы частный сектор тоже существовал и освобождал бы государство от всякой мелочи, от мелочной торговли, от заботы пришивания каждой пуговицы на пинджаке каждого советского гражданина,— для этого и существует кооперация, поскольку она как бы посредник между государством и частником. При этом она, кооперация, должна больше глядеть и в действительности глядит в сторону государства, поскольку оно гораздо сильнее и могущественнее, а когда так — это очень хорошо для государства. Теперь скажу лично про себя. Мне лично торговля тем и по душе, что в ей конкуренция открытая, не прячется ни от кого, каждому разрешает — п-приходи, конкур-рируй, когда умеешь! Конкуренция в торговле на самом деле превыше всего! — уже переставая заикаться, думая напряженно, сощурившись, наморщив лоб, говорил Барышников.— Я вот помру, шею сверну на чем-то, сойду с катушек, кто за меня продолжит дело? Кто за меня с Англией торговать будет, морской путь через северные моря устраивать? Брат? Сват? Единомышленник мой и продолжатель? Продолжатель навряд ли, он ведь от меня дело усвоил, и какие у меня были слабости и недостатки, те усвоит в самую в первую очередь. Конкурент мое дело продолжит, вот кто! У его на мое дело свое, свеженькое и бодрое соображение имеется, а больше ни у кого, он-то ведь еще при моей жизни мучался: а как бы этого Барышникова обойти, чем бы, каким начинанием его в угол загнать? А помер я — ему не в печаль, а радость, он со своею радостью куда сильнее того, кто тоскует и печалится обо мне, то есть он сильнее моего продолжателя. А ежели мне это обстоятельство обидное — это человечья моя слабость, более ничего!

— Все ж таки ты, Барышников, человек глухой к истинно человеческому!

— Может быть. Но толковый и дельный! А вот неумелые и бездельные те самые бестолковые и есть!

— Вот как ты страдаешь без конкуренции! Ну, не думал я...

— Страдаю! Истинно! Сколь веков били мужику по мозгам — темный он, глупой — и вот сравниться с другими людьми, вступить с ими в конкуренцию не давали ему никакой возможности. Еще бы годов десять прошло в таком же виде, и мужик окончательно поверил бы этим дурным и грубым словам и сам, собственными руками захлопнул бы над собой гробовую крышку! Но тут приходит революция, Советская власть объявляет нэп и говорит: «Все ж таки покажи, мужик, на что ты способный? Способный не только за свой частный либо за купчины Тита Титыча интерес, но и за интерес общественный и народный?» — «Ладно,— отвечаю я, мужик, на этот вопрос,— я покажу, дайте мне дело, отведите мне мой участок деятельности и труда, чтобы был пошире, подлиньше и вообще побольше!» И мы ударяем с государством по рукам, и я себя показываю. Но тут противу здравого смысла является читатель Митрохин, своего ума у его нет и не может быть, у читателя, потому он и кричит громчее других: «Смычка»-то?! Барышников-то — мужик? Да это же противу государства, против революции и ее дела!» Как будто он знает, что такое дело. Он кричит и не только других, но и самого себя обманывает сквозь, зная, что дела он никогда не исполнит. Кроме словесности, он не умеет ничего! Он знает это и торопится объявить словесность постоянством, а меня и дело мое — временностью!

— Ты что бледный-то стал, Барышников? — спросил Митрохин.— И вот еще губы трясутся, гляди-ка, у тебя. Странно... А я все равно скажу — временный ты человек, Барышников! Я не со зла это говорю, нет, я у тебя в «Смычке» пайщик и премного тебе обязан, потому от души и хочу предупредить: временный ты человек! И не ты один, а весь с головы до ног нэп, и ходу тебе вместе с нэпом вскорости не будет никакого!

— Тебе, словеснику, будет ход?

— Мне будет! Я истину понимаю! А ты все ж таки почему бледнеешь, Барышников? 3ря бледнеешь, у тебя есть выход — понять меня!