СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН - После бури. Книга первая

Иван Ипполитович выбирать ничего не хотел, не мог, не способен был нынче к какому-нибудь выбору. Он сидел у костерка, погрузившись в мысли, может быть, в догадки о мыслях. Вполне вероятно, он читал сейчас мысленно «Книгу ужасов» или же снова писал ее, великий писатель.

А Барышников не подозревая этого величия все-таки не стал его нарушать, а, поднявшись от костра, оправил на себе витую опоясочку, картузик свой неизменный поправил на голове и сказал:

— Ну, тогда, товарищи бурильщики, до завтрева, до утра, И даже лучше будет так: до послезавтрева, до обеда. Послезавтра прибуду к вам за окончательным вашим решением. К тому часу, пожалуйста, додумайтесь до его!

И, не сказав больше ничего, не попрощавшись, быстро и деловито, будто идти было совсем рядом, из одних ворот в другие, Барышников пошел в темную, глухую ночь в Семениху.

Он предоставил Корнилову и мастеру Ивану Ипполитовичу возможность договориться между собой, а о камне? Который в скважине?

О камне, который в скважине, разговора не было! Если Барышникову понадобилось заложить новую скважину ближе к деревне Костюковке, он эту, семенихинскую, глазом не моргнув, мог погубить. Не своими руками, так подослать Сенушкина — какая разница?

Верить Барышникову было нельзя. Ни в чем.

Но Корнилов вдруг поверил: нет, не его рук дело…

Кто?

На другой день утром Иван Ипполитович первый подошел к «товарищу Корнилову», спросил:

— Ищете все?! Все ищете? Товарищ Корнилов?

Вот так Иван Ипполитович вел свои разговоры: то «товарищ Корнилов», то — по-приказчичьи — «чего-с изволите-с?».

Я? Ищу?

— Того человека ищете, который бросил предмет. Который камень бросил! Носил-носил его кто-то за пазухой и вот...

— Забросить скважину! Давно ее надо забросить!

— Вы же не позволили забросить ее...— вздохнул мастер.

Я?!

— Кто, кроме вас, поднимал тот камень почти доверху? Ни у кого не случилось... Только у вас! Заговор знаете? Либо счастливый человек? Как же после того, после вашего счастья я-то мог отступиться? Подумайте, мог ли я это сделать? А может, в тот раз все ничего и не поймали? Может, показалась? Может, галлюци

нация? Может, от желания поймать вам показалось?

— И сейчас чувствую груз в руке! И галлюцинациями не страдаю!

— Ничего не значит. А не страдали — это плохо: мно-о-гое потеряли, уже это верно-с... Зачем вам тот человек? Который...

— Бросил камень? А вы подозреваете кого-нибудь? Иван Ипполитович, вы подозреваете?

— Каждый мог сделать. На всех подозрение мое.

— Не каждый! Нет!

— Ну как же нет, когда вон сколько вы разговаривали с людьми, а ведь тоже почти ни об одном окончательно не подумали: «Этот не может!» Наоборот, гораздо чаще заключали: «Может, может, может! ..» Но неправильно ищете. Нет чтобы спросить: «Ты, негодяй? Признавайся!» — и глядеть при этом человеку в глаза и как бы до конца быть уверенным, что бросил именно он! Вместо того вы начинаете во-он откуда! Обо всей жизни-с начинаете, о войне, о нэпе, о ликбезе — о чем только не ведете, а когда так, когда обо всей жизни, то непременно получится, что каждый может. Более того, каждый должен бросить камень! Дас, точно так... С вашей же точки-с зрения так!

— Не сам же камень упал?

— Мог упасть сам по себе и незаметно, хотя представить трудно: весь инструмент на месте, ничего не потеряно. И действительно получается: кто-то принес тот камешек со стороны. И даже могло быть, что дважды брошено в скважину. Что не один там камень, а двое их там. И оба как сговорились. Поклялись друг другу не двигаться с места. Страшною клятвой.

— Вы говорите о предметах, словно они одушевленные!

— И оба злые. Ужасные. Ужасающе можно о них сказать. Конечно, у предмета полной души нету, верно, но душонку кое-какую, но одно какое-нибудь свойство человеческое он всегда имеет, им и существует: злостью, положим, существует либо ленью и безразличием таким же, скажем, как вот у Портнягина... Да... ежели я с ними дело имел, с одушевленными злобой и упорством предметами, ловил их, ловил на своем веку, то мне это не смешно! Ничуть! Я, представьте себе, угадывал, кто там, в глубине темной, какой предмет: Портнягин там, либо Сенушкин, либо, может быть, Митрохин? В предмете том, в камне, великое зло. И ужас! Такой ужас, что и совершенно живому существу может передаться, может его убивать и слепо руководствовать живым. Адски может руководствовать, поверьте-с мне! Я знаю. А ежели вы не знаете, то молчите.

— Замолчал...

И они еще посидели, Корнилов — в замешательстве, Иван Ипполитович — в совершенно неизвестном для Корнилова настроении.

Корнилов ждал, покуда решился спросить снова:

— Почему же их там двое?

— Сперва был один. Однако же он слишком добрым и легким оказался для подъема, и вы тут же хотя по случаю, хотя и по очень счастливому случаю, но почти что подняли его. А тогда уже, чтобы не вытащил его я, брошен был второй. Тот поймать уже нельзя — он ужасный. Я много ловил за свою, за буровую жизнь, всегда надежда была поймать, нынче нету. Все испытал, всякий маневр, всякий крючок ловильный, всего себя приложил до того, что вроде бы уже изошелся до конца, но нету и нету надежды! Нет, не встречался мне такой же ужасный предмет. Такой безнадежный! Такой злой!

Совсем не видно было лица Ивана Ипполитовича; сидя на березовом обрубке, он отвернулся в сторону, и, может быть, поэтому Корнилову пришла страшноватая мысль:

— С Достоевским, с Федором Михайловичем, не советовались? Вы ведь с ним встречаетесь?

— Как с вами... — подтвердил Иван Ипполитович.

— Единомышленники? Все-таки!

— Наоборот! — ответил, не заикаясь, Иван Ипполитович голосом уже не тихим, уже суровым.— Спорю и упрекаю его всячески! Верите, едва ли не до истерик дело с моей стороны, ну и с его тоже... Я говорю: нет у вас преступления, Федор Михайлович, в «Преступлении и наказании», потому что не захотели сказать всем и каждому, что это такое. Знали, но позорно скрыли! Вы слишком уж много, а потому наивно о нем думали, до того много, что, не вмещая в себе, приписали свои мысли другим. Вы, полагая себя в какое-то время преступником, хотели перед собою оправдаться, вот и выдумали эти мысли, вот и самому себе изменили, в каторге-то, в «Мертвом доме» вы же не заметили никого, кто бы столь же красноречиво о преступлении думал?! Не заметили, не нашли! Потому что преступление чуждо мысли, оно потому и совершается, что о нем не думают! Разве что одна мыслишка: «Не я первый, не я последний!» Убил и пошел выпить водочки и хорошо закусить — вот и все! Надумал убить, так не потому, что издавна думал сделать, а так, в голову пришло, а ежели и появилась мысль, так о том лишь, как бы побыстрее убить, поменьше чтобы хлопот и риску, и все тут! Либо вот жена, скажу еще, повторюсь, за ситцевой занавесочкой изменяла мне с человеком, с несчастным вдовцом и беженцем, с отцом троих славных таких деток, она, что же, по мысли это делала? Да нет же, совсем обратное — мысль ее в то время покинула, лишена она была ее! Была бы мысль, то остановила бы, сказала бы ей: «Нельзя, страшно это! Нельзя, ежели не хочешь в «Книгу ужасов» записанной быть!» И вот... «Ай-яй-яй,— говорю я Федору Михайловичу,— какие вы теории преступления основополагаете Как не стыдно! Как не стыдно искажать мысль и подвергать ее такому унижению, такой причастности. Тогда уже действительно нету ведь предела исказительству. Уж кто-кто, а вы-то знаете, что убийство — оно высокой, оно никакой мысли не знает, оно даже и не дело, а так, между делом совершается. Вред-то какой, говорю я, принесли вы изящной словесности и человечеству — вот и граф Толстой соблазнились вашим примером, тоже слюни распустили, написали «Воскресение» свое. Стыд! Обман человечества!» — вот как говорю я Федору Михайловичу.