Павел Пепперштейн - Пражская ночь

Люблю, чтобы стихи являлись как девочка со спичками — простые, мечтающие о празднике, но на глазах превращающиеся в лед. Люблю кусочек ворчливого бреда, исторгаемый самой сердцевиной бытия. Эмбриональный шелест истины. Что есть стихи и песни, как не затянувшееся прощание с аграрным миром? Я — дитя мегаполиса, так почему же в моем сердце так часто вспыхивают поля злаков, эти гигантские злачные места и крошечные огороды, где копаются загорелые старики? Я медиум, что ли, этих гибнущих полей? Мне, что ли, поручили записать их последний шелестящий крик? Записать выстрелами, пунктиром дымящихся пулевых дырок на телах и стенах? Мне ли? Да, да, да. Оюшки!

— Прощаю, — тихо произнес я и сделал выстрел. Хороший выстрел. Я всегда делаю хороший выстрел. Медицинский, можно сказать. Почти укол. Я не причиняю боли. Специально для этого изучал анатомию, приобрел знания почти врачебные.

Эхо приглушенного выстрела повисло в соборе — как будто отовсюду сыпался песок. Но вскоре снова сделалось гулко и тихо, как в гигантской морской раковине. Орлов неподвижно лежал у подножия креста.

Я хотел повернуться и уйти, но тут во мне вдруг пробудилось любопытство относительно чемоданчика. Что Орлов возжелал подарить Господу перед смертью? Чемоданчик, полный чистейшей воды бриллиантами? Чем еще он мог быть полон? Деньгами? Кокаином? Фаршем, сделанным из тела убитой любовницы? Ушами врагов? Документами, разоблачающими грязную власть тайного правительства Земли?

Поддавшись любопытству, я осторожно приблизился и заглянул в открытый чемоданчик через плечо мертвого Орлова. Чемодан был наполнен творогом. Простой белый творог лежал внутри, равномерно заполняя все пространство чемоданчика — от него сквозь древний каменный запах собора повеяло младенческой кисломолочной свежестью. На зернистой поверхности творога алели яркие пятна крови Орлова — убитый уронил в белый творог свою белую голову.

Я улыбнулся. Творог. Эти яркие красные пятна на белом. Мне так остро вспомнилось, как в детстве за веселыми завтраками поливал я творога вареньем. Захотелось всей грудью вдохнуть в себя этот запах. Я наклонился к чемоданчику, полуобняв труп Орлова, и жадно втянул аромат. Такой, в общем-то, странный, изначальный, растерянный…

И тут я услышал звук. Тихое тиканье. На руках у Орлова не было часов. У меня имелся только таймер в мобильном телефоне. Я сразу все понял (тертый белый калач). Бережно протянул руку, нежным движением раздвинул сырые пласты творога. Таймер. Бомба. До взрыва оставалось не более тридцати секунд. Как вовремя! Я не успел бы выйти из собора…

Я хорошо умею обращаться с взрывными устройствами. Лично я всегда предпочитал выстрел взрыву, но я профессионал и неплохо разбираюсь во всем, что так или иначе относится к моей работе. Я мог бы обезвредить бомбу и остановить таймер сразу же, но сделал это (для собственного наслаждения) ровно за семь секунд до взрыва. Глянул на цифру 007 на таймере, улыбнулся и вышел из собора. Реставратор все так же безмятежно спал в одной из боковых капелл.

Надеюсь, когда-нибудь этот собор украсит себя скромной изумрудной табличкой: «Здесь Илья Короленко убил Орлова».

стоял на стенах Града и смотрел на Прагу. Теперь один, без Орлова. Я успел привыкнуть к нему за время нашей странной прогулки. Вот и все. Тело сделано. Душа улетела белым орленком. Наверное. Вот и хорошо. Я увидел этого человека сегодня впервые, не перемолвился с ним ни единым словом, не узнал даже, как звучит его голос, но стал почти столь же значительной фигурой в истории этого человека, словно те мужчина и женщина, которые в некий прекрасный день занялись сексом и дали Орлову жизнь. Впрочем, не они дали, не я отнял.

Я все выполнил, четко следуя полученной мной инструкции. Теперь я был свободен.

Впрочем, не совсем. Я уже упоминал, что с детства три увлечения царили в моей душе: поэзия, математика и общественные науки. Так и случилось, что служу этим трем богам: являюсь поэтом, но не для публики (публике — сухие бублики), а только разве что как осветитель собственной души, деньги зарабатываю профессиональным киллингом (профессия хорошо оплачиваемая и требующая математической точности), а для общества занимаюсь общественными науками: пишу изредка статьи по вопросам социологии, политологии. Читаю изредка доклады. А поскольку человек я увлеченный и ответственный, то все три дела делаю старательно, с прилежанием и любовью.

Вот и сейчас у меня имелась официальная причина для визита в Прагу: меня пригласили участвовать в международной политологической конференции под названием «Политическое значение весны». Это название, само по себе остроумное, воздушное и даже поэтичное, прикрывало собой весьма серьезное мероприятие: приближались юбилейные даты, связанные с событиями 1968 года, и в Прагу приглашены были из самых разных стран политологи, политики, деятели культ туры, экономисты и военные эксперты, которым в течение трех дней предстояло обсуждать значение событий 1968 года в контексте европейской и мировой истории: им предстояло попытаться оценить, учитывая опыт прошедших сорока лет, значение как самого проекта «коммунизма с человеческим лицом», так и краха этого проекта, погибшего под гусеницами советских танков. Какое именно человеческое лицо тогда уничтожили, как сложилась бы судьба этого человеческого лица, останься оно в живых, и есть ли надежда (или угроза), что это человеческое лицо (возможно, заколдованное, волшебное лицо) вновь поднимется из глубин потустороннего и снова улыбнется миру?

Да, на такие вот вопросы предстояло искать ответ участникам конференции. А меня эти вопросы, связанные с загадкой «пражской весны», волновали всегда. Прошедшие с того момента сорок лет стали временем моей жизни. В 1968 году на улицах Праги познакомились мужчина и женщина: он — младший лейтенант танковых войск СССР, она — молодой офицер советского КГБ. Мои родители. Оба занимались тогда в этом городе уничтожением политической весны: так, убивая весну, они породили меня.

Я подготовил для этой конференции небольшой доклад под названием «Коммунизм без лица или коммунизм с нечеловеческим телом».

хуевшим золотым отблеском полыхал овальный купол Национального театра. Я видел, как идет длинный поезд по железнодорожному мосту над рекой. Над крышами посольств развевались прозрачные флаги держав. С зеленых парковых холмов летел сладкий ветерок цветения. Я видел сотни окон, распахнутых навстречу весне. На подоконниках лежали перины, проветриваясь, они переваливались через подоконники и смотрели вниз своими безликими мягкими головами, словно обреченные тела, которые вот-вот вышвырнут из окон. Выкидывать человека из окна — такова местная старинная традиция убийств. Дефенестрация — вот как это называется. Дефенестрация — звучит великолепно, слово происходит от итальянского fenestra (окно), хотя словечко все же слегка напоминает дефекацию. Окна, срущие телами… Дали бы мне волю импровизировать, я бы и Орлова выкинул из окна — надо поддерживать традиции. Шучу, я всегда верен выстрелу. Прага, хоть и древняя, прекрасна как юная дева.