Владимир Орлов - Земля имеет форму чемодана

Далее он следовал за Башмаком часа четыре, они спускались в распадки, поднимались на сопки. Наконец на склоне одной из сопок, на средней её террасе, Башмак остановился, и до Куропёлкина донеслось: «Здесь…». И тут Башмак подпрыгнул и ущербным носком своим ткнул Куропёлкина в правую ягодицу. На боку уже стоявшего на земле Башмака снова высветилась бегущая строка: «Не торопись. Поразмысли, но избегай мелочей и самокопаний. Не ты во всём причина…».

Куропёлкин стал ощупывать отсек штанов Вассермана (а как же ещё можно было назвать нижнюю часть комбинезона?), когда же взглянул под ноги, Башмака не увидел. Скорее всего, Башмак выполнил свою функцию и удалился восвояси. Может быть, даже и в «Ремонт обуви» в Газетном переулке. Хотя вряд ли…

В кармане-отсеке же, указанном тычком подмётки Башмака, была размещена палатка и тепловое устройство при ней, действующее, видимо, от батареек. Пользоваться подогревом не было смысла, стояла теплынь. Притом — безветренная. Стоило опасаться энцефалитных клещей. Но Куропёлкин тревожиться не стал, в легкомыслии посчитал, что наверняка его снабдили каким-нибудь спасительным средством или хотя бы сделали прививку от укусов клещей.

А вот с палаткой он разобрался умеючи. В первый раз, что ли?

Собрал, надул (подкачал), что полагается, поставил временное (временное ли?) жилище в умятом ветрами и водой углу сопки.

Пожелание поразмыслить, не торопясь, вполне устраивало Куропёлкина. Главным для него было сейчас желание выспаться, что, улёгшись на спальном мешке, Куропёлкин и разрешил себе исполнить. Выяснилось, а позже и подтвердилось, что палатка обладала свойством быть невидимой, неощутимой (или невещественной) и не должна была позволять чему-либо или кому-либо мешать Куропёлкину отдыхать в спокойствии, обижать его или вредить его благополучию и здоровью, ни странникам лесным, ни внезапной грозе, а грозы в тайге особенно неприятны, ни огню, ни насекомым, ни гадам ползучим, ни птицам, ни зверям, большим и малым.

Последним большим зверем, подумал Куропёлкин, был здесь Башмак.

Палатка его (цвета хаки) будто бы не имелась в реальности, но она была именно реальной и земной.

Днями позже ураганный ветер циклона с юго-запада (Куропёлкин уже разобрался с расположением в небе светил) повалил несколько сосен (березы не падали, корневая система у них глубже и ветвистее), одна из сосен рухнула точно на палатку, но ни одной из своих колючих лап её не тронула, напротив, стала как бы крышей-навесом над палаткой. Можно было предположить, что вокруг палатки сразу же была создана энергетически-охранная зона.

Или её создавало само присутствие якобы энергоёмкого Куропёлкина?

Эти мысли следовало объявить досужими и не имеющими ни разъяснений, ни ответов.

А в день, когда Куропёлкина тайгой привёл сюда Башмак и определил ему место постоя, Куропёлкин рухнул в сон и долго не мог из него выбарахтаться.

А когда выбарахтался, ощутил, что нуждается в подкормке и поправке, до того ослаб его организм.

И понял, что состояние последних часов или суток назвать «спал как убитый» никак нельзя.

То, что не убитый, это ладно. Сейчас, в отличие от своего первого путешествия, Куропёлкин не маялся над мыслями, на Этом он Свете или на Том.

На Этом! На Этом!

Но от первого его путешествия не осталось в его натуре никаких подробностей. Ничего не осталось. Был сброшен в Люк и очнулся на горячем песочке Карибских берегов. При этом плавания его, хождения по морям и океанам, нельзя сказать чтобы отличались обострённостью ясных мировосприятий, случались в них эпизоды смутные, а то и удивившие его несоответствием с привычными проявлениями жизни и природы. Но тогда он был контуженый, ошарашенный произошедшим пробиванием Земли в компании с мусором и вонючей дрянью.

Теперь же Куропёлкин не ощущал себя околоченным из-за угла пыльным мешком. Новизна прежних впечатлений не повторилась. Голова, правда, была не свежая, но при осмотре головы, плечей, локтей и всего тела Куропёлкин особых ущербов не обнаружил. Нашлись кое-где синяки, но для Куропёлкина — пустяковые… А Куропёлкин думал про нынешний сон и осознал, что в него (сон), какому было положено соответствовать сну убитого, вклинивались какие-то необъяснимые Куропёлкину видения и разговоры со странными существами, неведомыми ему, уродцами даже, причём велись эти разговоры на языках, также Коропёлкину неизвестных. Во сне (во сне ли?) он удачно болтал с камнями, водорослями и огненно-раскалёнными, будто железо в кузнице, но живыми ящерками. Все эти видения теперь его тяготили, он желал от них избавиться. Уговорил себя посчитать, что всё это — отзвуки и отблески прочитанного им или виденного на экранах, в крайнем случае, полузабытых событий его собственной жизни. Ничего вещего отыскивать в них он не стал. Их следовало утопить в глубинах снов, в подвалах натуры и забыть.

Но сразу сделать этого не смог. Пока не подействовали предусмотренные, видимо, на этот случай тюбики. И всё-таки порой видения из возвращенческого сна в мозгу Куропёлкина искрили. Однако наконец они утихли и исчезли. Странно, в них ни разу не возникали и не действовали женщины, если только они не были водорослями женского пола.

Что же касается мыслей Куропёлкина после обследования им возвращённого на поверхность Земли его тела, то тут мысли его двоились. Естественно, ничего плохого не было в том, что кости и внутренности его не получили повреждений, живуч негодяй. Но если он попадёт в руки энтузиастов нового направления научной мысли — Геонавтики и практиков их теорий, ему несдобровать. Хорош, решат они, и от нас ему не сбежать. Но для этого его надо отыскать! Вот пусть и ищут!

А он, Куропёлкин, что-нибудь да и придумает…

Однако пока Куропёлкин ничего не придумывал. И не ощущал в этом нужды. И ничего не желал предпринимать. А желал пожить себе в удовольствие. В тишине и уединении. Без всяких на то оснований он посчитал себя неуязвимым и недоступным для ретиво-государственных искателей пропавшей экспедиции. Беспечными стрекозами отлетели от него тревоги и ожидания неприятностей и бессмысленных для него теперь дел. Ни единого человека вблизи себя видеть он не хотел. Зато какая радость было общение — и с каждой мелочью таёжной, и с великанами здешними, и с солнечными лучами, путешествующими сквозь лапищи еловые и вздрагивающие листья берёз и осин, безгласно вступать в разговоры со зверьем, проживающим где-то рядом, с птицами небесными, с уже знакомыми ему юркими и простодушными бурундуками, с кустами кисловатой белой смородины…

Но возникало одно недоумение…

Ещё совсем недавно Куропёлкин постановил, что он станет не только отшельником, но и аскетом. А иначе зачем бежать от людей?