Анатолий Гладилин - Вечная командировка

Частный пансион. Хозяин маленький, кругленький. Он и инженер, он и пивную содержит, и столовую, и мясную лавку. По вечерам гостей просит в кинга играть. Спокойно живет хозяин.

(Американцы пытались сорвать закупку. Приборов не дали. Не испугались. Довели «писателя» до Риги. А там его и снарядили, и снабдили, и команду подобрали.)

«Давно мы дома не были».

Сколько?

Сын окончил мореходку и сам плавает.

Дочь преподает английский, вышла замуж. (Так и не успел увидеть зятя. Летчиком был зять. Разбился.) Второй сын студент. Женился. Приедешь домой — «внучки, жучки».

Но сколько?

Сколько был дома в общей сложности?

Сколько времени за тридцать лет плаванья капитан спал спокойно, не ожидая сигнала штормовой тревоги?

Года полтора, в общей сложности.

За полтора года (в общей сложности) пребывания дома.

Ни разу не был на даче.

Вышел на улицу — тянет в порт.

(Знакомые «старички», тары-бары растабары («бойцы вспоминают минувшие дни»), отпуск к черту, спецрейс в Индонезию.)

Кавалер ордена Ленина

и двух орденов Красного Знамени,

пройдя 39 морей

(только южноамериканские «оставил» для сына),

испытав арктический холод

и жару тропиков, не брав ни разу бюллетеня

(не был ни на одном курорте),

прожив всю жизнь

при служебных обязанностях,

капитан

больше всего боится

п е н с и и

или

р а б о т ы в к а к о й-н и б у д ь в а ж н о й к о м и с с и и н а б е р е г у.

Берега Приморья окутались туманом. Мы подошли к входу в бухту Америка в 11 вечера.

Маяк на мысе Поворотном выл прерывисто, как раненая корова.

Мы шли на самом малом. Капитан прилип к зеленоватому экрану локатора, где белыми линиями вырисовывались берега и рисовыми зернышками стоящие на якоре суда.

Впередсмотрящие впивались в серую мглу. Медленно проплывали неясные огни застывших на рейде кораблей. «Алдан» ревел.

На первых трех кораблях при нашем приближении били в колокол. А на четвертом — наверно, в корыто (уж очень странный звук).

Радист надрывался:

— «Люлька», «Люлька», я «Алдан»! Спит, чертяка!

Наконец удалось связаться. В три часа ночи от причала отойдет «Брянск», и мы станем на его место.

Бросаем якорь. Капитан дает указания вахтенному:

— Как увидишь лапоть (имеется в виду «Брянск») — старпома за задницу! (В смысле разбудить.)

Есть дорога, головоломки, горе и неудачи. Есть тяжелые воспоминания, испытания, размышления о жизни, и прочее, и прочее.

Но вот встаешь ранним утром и бодрый и сильный, и кажется, что все легко и все ясно, и все трудное позади, и — здравствуй, будущее!

Таким я проснулся в это утро. Находка была окутана туманом, но туманом легким, свежим. Такой туман через час рассеется, и солнце зажжет миллионами бликов море и окна кают пароходов.

Я оделся, вышел на палубу и столкнулся со штурманом Григорьевым. Мы взглянули друг другу в глаза и поняли, что в это утро мы оба чувствуем себя молодыми и поэтому счастливыми. Мы как заговорщики перемигнулись. Я понял, что он получил отпуск. И я схватил свой чемоданчик и спустился за штурманом по трапу.

Мне бы надо было попрощаться с капитаном, с радушным первым помощником, взять письмо от старпома. Капитан может обидеться. С ним надо было бы тепло попрощаться.

Но вот та сила, что влекла штурмана, подхватила и меня.

Мы быстро вышли из порта и зашагали по чистеньким, просыпающимся улицам Находки, где уже распустились листья деревьев и на бульварах были высажены яркие цветы. И мы подшучивали над нашим «побегом», и высчитывали время приезда во Владивосток, и все ускоряли, ускоряли шаг, хотя я-то твердо знал, что мне нет писем и что меня никто не ждет.

Между прочим, прибыв в Приморское управление, Краминов решительно отмел все подозрения, которые пали на капитана в связи с событиями в Авачинской бухте.

Я ходил по деревянным тротуарам старого города и заглядывал в окна домов. Я видел стандартные цветы в горшочках, простые столы, железные кровати, шкафы образца прошлого века и детей, что стояли на подоконнике и глазели на улицу.

Я хотел остановить загорелого здорового парня, который, как любят говорить писатели, показывал два ряда белых зубов (в переводе это означало, что парень улыбался), и спросить его: «Скажи, браток, а как здесь люди живут?»

И если парень не примет меня за пьяного и не пошлет куда-нибудь подальше, — интересно, что бы он ответил.

Первый ответ:

«Да так, как и всюду. День и ночь — сутки прочь. Ходят люди на работу в конторы, в магазины, учреждения. Пишут бумаги и выпускают стенную газету. По вечерам молодежь идет на танцы. Старики в кино или сидят на завалинке. По воскресеньям гуляем по Пролетарской семьями. Вечером пьем чай или водку (как на любителя). Вот катаемся на велосипеде, а скоро и лодки можно будет брать. Громкоговоритель на улице передает Москву. Так и живем».

Второй ответ:

«Промышленность нашего города выполнила план первого квартала к двадцать пятому марта. Открылся университет культуры. Разбили на набережной хороший парк. Вузовская молодежь провела весенний кросс. Школьники сдали металлолома на сто тонн больше, чем в прошлом году. Приезжает на гастроли московский театр. Смотрите, вот из-за поломанного забора видно новое кирпичное здание. А к концу семилетки…»

Два ответа. Два человека. И все не то. Видимо, не так задан вопрос. Правильнее было бы:

«Чем живут люди в вашем городе?»

Ведь, с одной стороны, здесь и заводы, и Иркутская ГЭС, и вообще Сибирь, передовая семилетки. Мы агитируем нашу молодежь ехать в эти места. И кстати, девушки, которых я встретил, выходя из управления, одеты модно, по-московски. Как сказал бы один мой знакомый инженер — «восточносибирские чувихи».

Но я иду по старым улицам купеческого города. Вот улицу преграждает заборчик, вышиной мне по колено. Я обхожу заборчик. Деревянные крепкие дома на каменном (именно на каменном, а не на кирпичном) фундаменте. Деревянные луковки с деревянными шпилями напоминают мне Якутск. Сибирская, исконно русская архитектура. Резные, витиеватые наличники. И заборы. Бесконечные глухие заборы. Если в заборе приоткрыта калитка, то обязательно на цепочке. Видно, что в этих дворах несколько домов, сараи, штабеля дров — целые хозяйства (социалистические ли?). Около домов на накрепко вбитых в землю скамейках сидят старые женщины с малыми детьми и занимаются тем, чем положено заниматься старым женщинам на скамейке возле дома, когда на город спускаются сумерки и идет незнакомый прохожий.

А сумерки все густеют.

Мужчина с коромыслом и двумя полными ведрами поднимается на второй этаж по деревянной скрипучей лестнице. Вот я вижу через окно, как семья садится ужинать. Но мне все реже удается заглянуть в комнаты. Ставни, ставни. И меня провожает испуганный взгляд старенького еврея, старательно завинчивающего болты железного бруса на ослепших окнах своего дома.