Наталья Нечаева - Замри и прыгни

В незашторенные окна рвалось майское солнце, сквозь открытые форточки горлопанили ранние птицы, легкий ветерок загонял в квартиру горьковатую свежесть распускающихся почек и влажный запах холодной воды с близкого голубого озера.

Этот запах щекотал ноздри, не давая нормально вдохнуть, забивался в уши и сквозь них проникал в самый мозг. Попытка закрыться локтем от острой, омерзительной вони ничего не дала. В ноздри ударило еще резче и сильнее. Отвратительный дух заполз в рот, настырно полез дальше через горло в самую глубь организма и отозвался там мучительным, выворачивающим наизнанку душу спазмом.

Рыбаков завозился, пытаясь справиться с неожиданной немочью, больно стукнулся головой обо что-то жесткое и холодное, открыл глаза. Прямо перед носом липко растеклась небольшая лужица, которую развезла в стороны его собственная рука. Вокруг лужицы в тонких столбиках солнечного света роились крупные пылинки, чуть левее нещадно бликовал серебряный конфетный фантик, посылая острые искры прямо в глаза Рыбакову, чуть поодаль, у закрытой шахты лифта, валялась какая-то толстая веревка, в которой мужчина, приглядевшись, угадал собственное шелковое кашне.

«Где я? — перепугался Рыбаков. — Почему не дома? Что я тут делаю?» Он попытался привстать, оперся ладонью о грязный пол, угодив в ту же самую подвявшую лужицу кошачьей мочи, рука предательски скользнула, словно под ней был не утоптанный бетон, а подтаявший лед, и снова мужчина тяжело плюхнулся на прежнее место. Закрыл глаза, в надежде, что все увиденное — ночной кошмар, но резкая вонь снова заполонила легкие, вырываясь наружу болезненной волной тошноты, и это лучше всего остального доказывало, что ничего ему не привиделось, и это — самая настоящая явь.

Рыбаков резко сел, в голове заплясали болезненные горячие молнии, уши заложило от внезапного сильного шума. Внутренности снова стремительно поехали вверх, к горлу, мужчину скрючило в мучительном спазме и вывернуло наизнанку.

— Господи, Владимир Георгиевич, это вы? — услышал он сквозь дурную черноту знакомый голос соседки. — Что с вами? Вам плохо? Давайте-ка я вам помогу! Врача, врача надо вызвать! Что ж вы тут, на лестнице…

Старушка из соседней квартиры с лысым пуделем на поводке склонилась над распростершимся телом. Кобелек, тонко порыкивая, обнюхал кошачьи следы, подошел к Рыбакову, уткнулся розовым носом в его перепачканную куртку, видимо надеясь именно там отыскать спрятавшегося кота. И грозно зарычал.

— Уйди, Тоша, не видишь, плохо человеку! Давайте, вставайте, миленький. Что ж тут лежать-то? — суетилась старушка, опасливо обходя и кошачью мочу, и горячее еще рыбаковское извержение, пытаясь отыскать на изгвазданной куртке соседа место почище, чтоб ухватиться за него без последствий. — Дома-то есть кто? — Она нажала кнопку звонка. — Молодуха-то ваша где? Что ж не следит за мужем?

Упоминание о Лене прошило сознание Рыбакова еще одной горячей молнией, и он все вспомнил. Сразу. Моментально. Покачиваясь, встал, отыскал в кармане ключи, попытался вставить в замочную скважину. Руки тряслись, металл клацал о металл, не находя заветной дырки.

— Давайте я, — предложила старушка, вытягивая ключи из липких мужских пальцев.

Дверь открылась, Рыбаков ввалился в прихожую и, не сказав добросердечной соседке ни «спасибо», ни «до свидания», захлопнул перед ее носом дверь. Прошел в ванную, зло стянул с себя грязную вонючую одежду, запихнул в барабан стиральной машины и встал под душ.

Труба захрипела, из никелированной лейки вырвался жалкий сип, и на ладонь Владимира Георгиевича упала ровно одна темно-ржавая капля.

— У-у-у! — зарычал Рыбаков, ожесточенно дергая рычаг душа в разные стороны. — Что за хрень?!

И снова вспомнил. Черт бы побрал эту память! Ленка вчера квохтала, что где-то рядом с ними авария на трубопроводе, и воды никакой не будет пару дней. Поэтому, наверное, и удрала к мамочке. А он тут один. Как всегда.

Рыбаков еще раз чертыхнулся. Поплелся голый на кухню, увидел на полу пятилитровый, почти полный баллон с питьевой магазинной водой. Обрадовался, уцепил за синюю пластиковую дужку и поволок в ванную.

Обмыться, по крайней мере, хватит.

Дужка вдруг тихо хрупнула прямо под пальцами и тяжело выскользнула из ладони. Баллон шмякнулся об пол, синяя крышечка, не завинченная, а лишь прикрытая, оттопырилась, изнутри подпираемая водой, послышались уютные тихие бульки, словно рядом по камешкам запрыгал тихий ручеек.

Когда Рыбаков сообразил, что именно происходит, и резко поднял баллон с пола, жидкости в нем осталось меньше половины, литра, пожалуй, два…

Он снова выругался и, прижав к себе пластик с остатками спасительной влаги, шагнул в ванную. Левая нога, оказавшись в луже, резко потеряла сцепление с гладким линолеумом коридора и поехала назад. Пытаясь одновременно сохранить равновесие и не выпустить из рук воду, мужчина, уперся свободной рукой в дверной косяк, придав скольжению новый импульс. Непослушное тело завалилось на бок, и Рыбаков, падая, впилился незащищенной правой скулой прямо в ребро ванны.

От мгновенной сильной боли рука, удерживающая баллон, инстинктивно разжалась, бутыль вновь шмякнулась на пол и истекла окончательно.

Голый и злой, Владимир Георгиевич оказался на холодном мокром кафеле, в луже родниковой воды. Из открытого зева стиральной машины удушливо воняло кошачьей мочой. Ушибленная скула принялась немедленно и быстро вспухать, протыкая болью правый слезящийся глаз.

Рыбаков наклонился, прямо с пола зачерпнул водицы, плеснул в лицо. Вся правая половина занялась колким огнем. Он тяжело поднялся, придвинул нос к зеркалу. На правой ушибленной скуле кровоточила багровая вмятина, от которой уверенно, прямо на глазах, ползла вверх неровная опухоль, наливаясь чем-то бело-розовым с нежным лиловым ободком по рваному краю. Глаз уже почти ничего не видел и немилосердно саднил. Но это было не самое удивительное. Лоб перепоясывал неизвестно откуда взявшийся окровавленный бинт, а левая щека крест-накрест была залеплена грязноватым лейкопластырем.

Лексикон Рыбакова, и без того небогатый, иссяк вовсе. Кроме матов, коротких и злых, язык ничего не выговаривал. Он двинулся на кухню, снова чуть не растянувшись в коридорной луже, сунулся в морозилку, вытянул из заиндевевшей глубины единственное, что там было, — кусок замороженного фарша, охая и морщась, приложил к правой щеке.

В голове больно стучали разновеликие молотки, желудок трепыхался где-то у самой гортани, снова норовя вывалиться наружу, мокрое тело покрылось пупырышками и отчаянно мерзло. От рук, волос и даже замороженного фарша исходил тот самый неистребимый и невозможный омерзительный запах.