Владимир Гончаров - Апокриф

Умирающий тихо гладил почти бессильными пальцами положенную на край его постели руку сына и слабо улыбался.

Расспрашивать потерявшего речь отца о самочувствии и произносить бодрые фразы о скором выздоровлении Острихсу казалось не только бессмысленным, но даже, отчасти, кощунственным. Поэтому он принялся рассказывать о том, что произошло с ним со времени его отъезда из Ялагилла и осталось за пределами весьма скудной переписки с родителями. Получалась очень длинная, калейдоскопически пестрая и жизнерадостная история. Острихс намеренно оставлял за рамками своей устной повести все тяжелые, неприятные или просто сомнительные моменты, отдавая все время описанию несчетного количества мест, в которых он побывал, своим впечатлениям о природе и архитектуре, забавным случаям, свидетелем или участником которых от становился, кочевому быту, портретам своих спутников, а также просто встречных-поперечных, чем-то приковавших его внимание… В попытке как-то оправдать (не для себя, а для отца!) свое собственное положение недоучки, он погружался в изложение иногда очень сложных предметов, которые изучил в результате настойчивого и почти непрерывного самообразования, попутно демонстрируя совершенно незаурядную эрудицию.

По всем реакциям отца Острихс чувствовал, что доставляет ему удовольствие своими рассказами, и старался изо всех сил, прерываясь только в тех случаях, когда больного кормили, переодевали, переворачивали, или становилось видно, что Фиоси заснул, убаюканный льющейся речью и успокоенный действием обезболивающих препаратов. Это было все, чем сын мог хоть как-то оплатить свой долг перед отцом.

Визиты продолжались недолго. На пятый день Фиоси очень тихо умер, без какой-либо агонии, все с той же еле заметной улыбкой на губах, слушая очередную чудесную сказку из жизни собственного сына…

После похорон отца Острихс очень скоро начал тяготиться домашней обстановкой.

Жизнь старого дома была тиха, крайне бедна событиями и полностью лишена необходимой Острихсу степени интеллектуального напряжения.

Интересы Ямари и в прошлом ограничивались очень узким кругом, а точнее, даже треугольником, вершинами которого были муж, сын и ведение домашнего хозяйства. Теперь, с утратой Фиоси и заметным (не географическим, но психологическим) отдалением сына, ее существование стало еще более незатейливым, грозившим приобрести окончательную одномерность. Желая что-то еще сделать для сына, Ямари попробовала уговорить Острихса, чтобы он перевел на себя все наследство, оставшееся после отца. Оно было совсем невелико, но при скромных запросах позволяло вполне сносно существовать на небольшую ренту. Острихс решительно отказался, заявив, что и без того чувствует себя в моральном плане совершенно ужасно, так как по-прежнему находится на содержании у престарелой матери, вместо того, чтобы быть ей опорой.

Ямари, конечно же, горячо возражала, говорила в том смысле, что все, накопленное ими с Фиоси, — это для него, Острихса, единственного и любимого сына; что в могиле ей все равно ничего из того не понадобится, и тому подобное, что обычно произносится в таких случаях. Острихс был тверд, заявил, что и речи о получении им отцовского наследства быть не может, и огорошил мать тем, что собирается в скором времени вновь и, возможно, надолго уехать. «И никаких больше «стипендий» от тебя, мама! — то ли потребовал, то ли попросил он. — Я, кажется, нашел способ вести тот образ жизни, который единственно меня устраивает, и при этом не висеть у тебя на шее…»

Ямари попробовала робко упрекнуть сына, высказав ту простую мысль, что лучшей для нее опорой в ее нынешнем положении были бы не наследство и материальный достаток, а постоянное нахождение рядом заботливого сына.

Острихс долго молчал, и было видно, что размышление его мучительно. Он не мог не признать совершенно очевидную правоту матери и справедливость ее слов, но происходившее в нем переживание не было борьбой за принятие решения. Решение уже состоялось. Нужно было заставить себя перешагнуть через этот жалобный материнский призыв и потом как-то уживаться с чувством собственной тяжелой и неискупаемой вины…

Настоящего оправдания он для себя не находил, а врать не хотел, поэтому слова его были банальны, как банальна всякая правда:

— Скорее всего, я плохой и неблагодарный сын, мама… Сделать, однако, с собой ничего не могу. И не хочу, наверное… Тоскливо мне здесь. Совершенно отвык сидеть на месте. Не знаю, как тебе это объяснить… Хоть в петлю лезь. Что-то вроде ломки у наркомана. Не знаю, может, у меня такое помешательство? Потом еще одно: то, что от меня обычно хотят получить… ну, ты знаешь… я давать не хочу, а то, что я хочу давать сам, от меня никому здесь не нужно… Может быть, и нигде, и никому не нужно… Но я хочу поискать еще… Я мам, очень хорошо чувствую себя в дороге и со случайными попутчиками. Просто наблюдаю, просто слушаю, просто говорю и при этом бываю совершенно счастливым… Странно, да? Ну, еще сортирую впечатления, думаю о том, как все в этом мире устроено и соотносится между собой, делаю выводы, формулирую, делюсь всем этим с кем придется… Практическая ценность моих занятий, скорее всего, ничтожна, но у меня порой создается впечатление, что таково уж мое настоящее предназначение. Идти против него у меня нет ни сил, ни желания… Да и возможно ли, если это… ну, свыше, что ли? Понимаешь меня? Совершенно не могу себя представить, занимающимся каким-нибудь, так называемым, «настоящим» делом. Опять же, ради чего? Ради чего каждый день, год за годом и десятилетиями ходить на надоевшую службу или опостылевшую работу? Только себя прокормить? При моих запросах на это не нужно тратить столько времени: можно обойтись случайными заработками. Семью содержать? У меня, к счастью, кроме тебя, никого нет, а у тебя средства, слава Богу имеются. Ты уж прости, мама, уеду я. Мне это действительно нужно….

Ямари тоже долго молчала. Она могла бы сказать сыну еще много всяких слов, направленных на то, чтобы побудить его остаться дома. Можно было бы упомянуть о внуках, которых она мечтала понянчить, о доме, требующем мужской руки, о могиле отца, за которой нужно следить, в конце концов, сослаться на ухудшение собственного здоровья… Не стала она этого делать. Поднялась со своего стула, подошла к согнувшемуся крюком на своем сидении Острихсу и поцеловала его в макушку:

— Уезжай, если по другому нельзя…

Острихс не выдавал желаемое за действительное, когда сказал матери, будто нашел способ без ее материальной поддержки обеспечивать избранный им для себя образ жизни. Единственное, что для этого требовалось, так это пойти на определенный компромисс с данным когда-то самому себе зароком. Острихс, сильно обжегшись однажды на любопытстве к собственному дару и на честолюбивом желании осчастливить его плодами человечество, еще тогда, при вынужденном отъезде на чужбину, дал самому себе слово забыть, что такая способность у него вообще есть, и никому о том не рассказывать, дабы не открывать дорогу опасным соблазнам. Многие годы он честно держал этот обет и, например, никто из его товарищей по бродячей общине — свободных философов, понятия не имел, что среди них обретается некий уникум.