Владимир Гончаров - Апокриф

Но в это время подошла Адди, очень крепко и решительно взяла Лорри за руку повыше локтя, и со словами: «Хватит! Ты мне нужна», — подняла сестру с пола, где она все это время просидела в довольно напряженной и неудобной позе, и почти насильно вытащила ее из комнаты. В дверях Лорри успела оглянуться: мама, сгорбившись, сидела на стуле и, чуть-чуть раскачивая корпусом взад-вперед, еле слышно подвывала как будто от зубной боли…

Сестры сидели на кухне. Адди поставила перед Лорри большой хрустальный стакан с толстенным дном и налила в него на палец горькой «версенской» настойки.

— Адди!! — Лорри с удивлением уставилась на сестру.

— Давай, давай! Можно. Даже нужно! Я и себе налью.

Адди поставила на стол еще один такой же стакан, тоже налила в него на палец и первая выпила.

— Давай, давай, Лорри! Чего там нюхать! Глотком! Вот так!

Лорри еще ни разу не пила столь крепких напитков. Ге опыт в этом деле ограничивался пивом или легким виноградным вином на студенческих вечеринках. Поэтому, глотнув огненной жидкости, она поперхнулась, закашлялась, замахала ладонью перед открытым ртом. Адди сунула ей в рот крупную маринованную оливку: «Закуси!»

Лорри прислушивалась к своим ощущениям. Чувство горечи во рту и спазм в горле быстро проходили. Оставалось неожиданно приятное послевкусье и ощущение расслабляющего, приятно пекущего тепла, растекающегося по внутренностям. Только теперь она вдруг поняла, насколько сильное нервное напряжение накопилось у нее за время всего лишь одного разговора с матерью и подумала, что разрядка, хотя бы и с помощью водки, действительно была как нельзя кстати. «А как же тогда Адди достается!» — пришло ей в голову. Она снова подняла глаза на сестру, думая сказать ей об этом, но та заговорила сама:

— Вот так и живем, сестричка! А ты больше не экспериментируй. Я имею ввиду — с мамой. Это бесполезно, поверь. Болезнь, понимаешь? Мне психиатр, который маму наблюдает, вообще сказал, что депрессия — заразная вещь. Глубоко вникать в переживания больного родственникам, по возможности, не следует. Можно самим свихнуться. Кормить, поить — да, лечить — да, ухаживать — да, а вот пытаться переубедить больного — ненужная трата собственных психических сил. Поняла?

— На словах понятно, но трудно как-то принять это, Адди! Я ведь, когда уезжала прошлым летом, — она еще совсем нормальной была. Поверить невозможно…

— Я тоже сначала все не верила… Но потом — пришлось… А теперь уже как-то и привыкла. Темару вот тоже, не просто. Сама знаешь, ему вот-вот семнадцать, самое загульное время: ребята, девчонки… а тут дома — такое. Мы даже в гости пригласить никого не можем. Ты еще не знаешь, а ведь мама очень агрессивная стала ко всем чужим. Ей кажется, что все, кто к нам приходит — или нас «объедают», или еще как-нибудь обмануть хотят… Просто бзик! Мамуля такой концерт может устроить, только держись. Темар, понятное дело, любую возможность уйти из дома использует…

— Слушай, Адди, а может, мне взять академический отпуск… хотя бы на год, и пожить здесь? Вдвоем нам с тобой легче будет. Я и работу себе найду. В госпитале каком-нибудь, или в больнице…

— Вот еще! — немедленно отозвалась Адди. — Глупости какие выдумываешь. Еще одна с ума сошла! И не вздумай!! Тебе год осталось учиться — вот и учись! А там видно будет…

— Но, Адди!

— Я сказала: нет! Значит, нет! Справлюсь. Давай лучше еще по одной, пока Темар не пришел.

А Темар за прошедший год из совсем мальчишки превратился в почти оформившегося и вполне ладного молодого человека. И голос у него окончательно сломался, став уже совершенно мужским, и куда-то ушла его вечная котеночья ласковость, за которую в прошлые годы Лорри часто дразнила его: «Ой! Какие телячьи нежности!» Он перестал мгновенно менять свои мнения в зависимости от того, что только что услышал из уст авторитетного для него человека, и уже не вываливал даже перед близкими людьми все свои переживания и впечатления, принесенные из мира, лежавшего за стенами дома.

У Темара явно возникла сфера личной жизни и собственных интересов, к которым он очень осторожно и только по собственному усмотрению допускал кого бы то ни было, а также сформировались (подумать только!) идеологические убеждения и даже политические пристрастия, некоторые из которых просто поразили Лорри.

Увидев на левом мизинце брата перстень с белым камнем, она сначала не придала этому особенного значения, сочтя такое украшение данью всеобщему увлечению отечественной религиозной символикой, возникшему во время длительной эскалации конфликта в устье Смилты и особенно широко распространившемуся с началом войны. Правительство, разумеется, с удовольствием разыгрывало эту пропагандистскую карту, всячески приветствуя распространение любых элементов традиционной для страны веры, если это хоть в какой-то степени могло усилить патриотический энтузиазм и боевой дух народа. Церковь Бога Единого и Светлого со своей стороны, используя нужду светских властей в идеологической поддержке, под сурдинку пыталась вернуть себе хотя бы часть утраченного много лет назад влияния на общественную и политическую жизнь страны. У иерархов забрезжила надежда, если и не юридически, то фактически вновь обрести статус государственной религии, — а эта штука дорогого стоит! Поэтому с кафедр храмов война была объявлена Святой и Богоназначенной, а участие в ней — провозглашено, соответственно, Священным и Богоблагословенным долгом всякого верующего. Словом, политики и святые отцы ко взаимной выгоде слились в пропагандистском экстазе.

Однако Лорри смогла убедиться, что у Темара это глубже, чем просто следование за общим настроением.

Вечером второго дня пребывания Лорри в Инзо обе сестры и брат собрались в небольшой гостиной бабушкиного дома. Сама бабушка как всегда пребывала на добровольной, постоянной и тревожной вахте подле больной дочери. Она только один раз прошла через гостиную на кухню, по дороге погладив по головам и перецеловав в макушки внуков, а затем с чашкой воды и пузырьком лекарства тихо вернулась обратно на свой скорбный пост.

Сестры и брат тихо беседовали, рассказывая все, что могут и что обычно считают нужным рассказать друг другу давно не видевшиеся близкие люди. Разговор, конечно же, так или иначе постоянно возвращался к проблемам их семьи, основную и наиболее дееспособную часть которой они из себя в настоящее время, собственно, и представляли. В какой-то момент Лорри вздумала посетовать на несправедливость судьбы, обрушившей на них все эти несчастья последних лет: и вынужденное изгнание, и смерть отца, и болезнь матери…

— Несправедливости в этом мире нет! — неожиданно прервал ее тираду Темар.