Джон Уэйн - Зима в горах

Они обменялись церемонными поклонами, затем миссис Пайлон-Джонс шагнула за порог, извлекла откуда-то ключ и ввела их в дом, но только уже через зеленую дверь. Квартирка, сдававшаяся на лето, была чистенькая и безликая, обставленная мебелью, на которой не лежало отпечатка индивидуального вкуса, — такую обычно приобретают на распродаже, чтобы обставить подобного рода жилье. Сразу чувствовалось, что это не чей-то дом, а просто жилище или обиталище определенного биологического вида, которое никогда не превратится даже в подобие домашнего очага. Тем не менее, не успев переступить порог, Роджер понял, что снимет эту квартиру.

— В сезон я беру пять гиней в неделю, — сказала миссис Пайлон-Джонс, остановившись сразу за дверью.

— Но ведь сейчас не сезон, — заметил Гэрет.

— Я, конечно, немножко спущу, — сказала миссис Пайлон-Джонс.

— Думаю, что я мог бы платить фунта три, — сказал Роджер.

— И двух хватит, — сказал Гэрет.

— Нет, на два я не согласна, — мягко, но поспешно возразила миссис Пайлон-Джонс. — Два фунта не покроют ни износа, ни амортизации.

— Он ведь дома-то почти не будет сидеть, — заметил Гэрет.

— Хорошо, пусть три фунта, — сказал Роджер.

— Но вам же придется платить еще и за отопление, — предупредил его Гэрет.

— И за свет, — пробормотала миссис Пайлон-Джонс.

— Я редко буду сидеть дома, — улыбнулся Роджер. На том и порешили.

В ту ночь, одинокий и несчастный, он лежал на кровати, которую миссис Пайлон-Джонс сдавала отдыхающим, и прислушивался к ветру, гулявшему по голой горе. Ветер насмехался над ним, шурша тощей травой и взъерошивая шерсть на спящих овцах. «Уже больше полжизни прошло», — вздыхал он в замочной скважине и в печной трубе.

Во сне Роджер увидел Марго. Она по-прежнему казалась ему прекрасной, с этими ее гладко зачесанными рыжими волосами и задорными зелеными глазами. У людей не бывает зеленых глаз. Он это знал. И тем не менее глаза Марго всегда казались ему цвета недоступных изумрудов.

Недоступных? Но она же стала доступна ему, он долго и честно ее добивался, она полюбила его, отдалась ему во всей своей женственности, они лежали рядом нагие и смеялись, и дурили, и вздыхали, и снова смеялись. Она пылала, и трепетала, и принадлежала ему. А потом возникла эта непреодолимая преграда. И сейчас, тяжело ворочаясь на кровати миссис Пайлон-Джонс, он снова пережил все это во сне.

«Но ведь есть же больницы, куда кладут таких, как Джеффри».

«Джеффри — это не кто-нибудь, это Джеффри, моя плоть и кровь. И я не отдам его никуда».

«В таком случае либо он, либо я. Мне этого не вынести».

«Ты привыкнешь. Я ведь привык».

«Ты же сам говоришь, что он твоя плоть и кровь».

«Но и ты тоже. Он моя плоть и кровь, потому что он мой брат, а ты потому, что мы любим друг друга».

«Да, я это уже не раз слышала. — Глаза у нее стали жесткими и яркими, как изумруды. — Два начала образуют единую плоть».

«Ты считаешь, что это не так?»

«Ну, а что толку, если я считаю, что так? — Она резко повернулась к нему лицом. — А пойдут дети? Я рожу тебе детей, и им придется расти в одном доме с этим?»

«Как ты можешь называть Джеффри этим? Джеффри — он просто Джеффри, не надо преувеличивать. Он же не противен, не мерзок».

«Ну, а у меня он вызывает омерзение. Он мне противен, потому что он такой жалкий. Зачем ему жизнь, почему он не умирает?»

Тут мирное течение сна нарушилось. Ими овладела страсть — они бросились друг на друга, стали кусаться. Марго еле выдохнула: «Подожди, дай раздеться», но, пока они срывали с себя одежду, между ними вдруг возникла стена из плексигласа, толстого и холодного. Голые, они кинулись к ней, прижались к плексигласу, пытаясь почувствовать друг друга сквозь его неумолимую гладкость. Соски Марго расплющились. Роджер чувствовал, как в нем нарастает желание, но все было ни к чему — между ними был плексиглас. И откуда-то сзади донесся голос Джеффри: «Я умираю, Роджер. Я умираю».

Роджер проснулся и сбросил с себя одеяло; на улице только начинало светать. Стоя посреди комнаты, еще не придя в себя от тягостного сна, все еще чувствуя горечь заново пережитого, он увидел в окне темное плечо горы и серое, перечерченное зарею небо. Быстро одевшись, он вышел через зеленую дверь на улицу; холодный утренний воздух ударил ему в лицо, и он быстро застегнул плащ. Но это соприкосновение с ледяным воздухом взбодрило Роджера, как взбадривает сильного пловца холодная вода. Затем с непокрытой головой, усиленно моргая, чтобы прогнать тягостный сон, он двинулся в путь — вверх, за металлическую калитку и дальше по дорожке, которая вилась по исхлестанному ветром склону; справа от него далеко внизу поблескивало раскинувшееся на многие мили море, слева горы вздымали свои жесткие зеленые головы к нарождавшемуся свету. Он шел быстро, бездумно; при его приближении овцы поспешно вставали и отскакивали, с досадой поглядывая на него; было так рано, что даже пастухи еще не появились, лишь большекрылые вороны кружили над ним, обозревая его с высоты.

Роджер шагал и шагал до тех пор, пока не почувствовал, что ноги у него согрелись от прилива крови, легкие освежились, а глаза омыло ярким светом. Тогда он остановился — так же внезапно, как двинулся в путь. Идти дальше не было смысла; он находился в центре вселенной, в средоточии содержания и формы. Над ним новый день вставал из-за горы, заливая девственным светом вылинявшее небо. На западе лежало море, более темное, чем небо, и настолько плотное, что казалось прочнее гор — плоская твердая равнина, на которой мозг мог воздвигать любые пирамиды. Здесь, на склоне, все было подрезанное, экономное: чахлые деревца, ставшие хилыми под воздействием ветра, льнули к горе, казалось, точно рассчитав малейшее свое движение; неподалеку длинный одноэтажный дом по тем же причинам жался к земле, но все-таки бросал вызов ветру рваной струйкой дыма, которую он стремительно выбрасывал из трубы. Просыпались люди, они пили чай, ели кашу, глядели в окно, прикидывали, какая будет погода. Где-то там, по другую сторону горы, в поселке, Гэрет переворачивается, вздыхая во сне, и одеяло горой вздымается над его горбом. А где-то внизу, ближе к морю, в каком-то непонятном месте Дик Шарп, открыв глаза, с улыбкой взирает на свое богатство.

Солнце выскочило из-за гор и направило длинный палец яркого света прямо в Роджера. Все вокруг стало как новенькая монета — золотое, в ореоле искристых огней. Значит, всем несчастным и слабым, и похотливым, и сломленным жизнью, и разочарованным, всем мужчинам и женщинам, птицам и зверям будет сегодня светить солнце, а ветер — что-то шептать.

После столь лирического начала Роджер решил, что этот день не может пройти для него просто так, что он должен принести ему счастье, значит, если что-то предпринимать и пытаться преодолеть какие-то трудности, то это надо делать сегодня. С той поры как он потерпел фиаско с Беверли, Роджер все время чувствовал какую-то вялость; он шагал по этому непонятному, незнакомому миру, и каждый шаг казался ему последним, точно на следующий у него уже не хватит сил. А сейчас он вдруг почувствовал, что может взяться за решение своих проблем — с разбега и по широкому фронту.