Ромен Гари - Европа

Эрика не проявила никаких эмоций, так как с недавнего времени все это не имело уже большого значения. Надо сказать, она не без некоторого удивления поняла наконец очевидное, но удивление это было вызвано не внезапным постижением истинных мотивов, которые привели ее во дворец Фарнезе, а тем, что она впервые пошла на то, чтобы отдать себе в этом отчет. Как и всякое существо, которое, по иным странным проявлениям, начинает догадываться о темных и мрачных закоулках своей души, ока обычно избегала задавать себе лишние вопросы. Но она знала теперь, что отправилась в Рим не затем, чтобы уличить злодея. С раннего детства мать без конца рисовала ей, хоть и в черных красках, восхитительный портрет человека, воспитание которого, обаяние, ум, непреодолимая притягательность могли сравниться лишь с твердостью его же характера; и Эрика, сама не заметив, стала грезить о Дантесе в романтическом угаре, с тем большим упорством, что не видела другого способа освободиться от этих пут воображаемого, как только увидеть этого персонажа таким, каким он был в реальности, то есть, вне всякого сомнения, обычным, недалеким, лживым, тем, во что превратила его благопристойная жизнь, светские коктейли, реверансы, гостиные и ужины, на которых тем охотнее говорят, чем меньше могут сказать, чего, в свою очередь, ни в коем случае не следует обнаруживать, избегая в то же время молчания. Всегда можно рассчитывать на реальность, которая поможет протрезветь. Но она начала замечать, что выдумала его с большим талантом, и не хотела от него отказываться: реальный человек, которого она встретила наконец, не мог опрокинуть своего придуманного двойника. Вместо того чтобы при встрече потерять свою власть очарования, которую Эрика приписывала ему в своих мечтах, он, напротив, лишь упрочил ее. Так Ван Гог навсегда изменил предместья Арля: те, кто одурманен живописью несчастного Винсента, испытывают, глядя на оливковые деревья, эмоции, весьма отличные от тех, какие может вызывать у человека обыкновенное растение. Эрика, какой воспитала ее мать, принадлежала еще к другой Европе, той, в которой любовь была немыслима без воображения, где восторг и культ нежной страсти черпали силу в неиссякаемом источнике почитания незримо присутствующей Девы Марии; до самого падения Запада, покуда живет любовь, будет и творение мифа, и это относится и к цивилизации в целом. Когда, с двенадцати лет слушая женщину, обладавшую даром в высшей степени красноречиво живописать счастье, которым могла бы быть ее жизнь, вы всю свежесть своего вдохновения посвящаете тому, чтобы выдумать мужчину, вы создаете его уже навсегда, и тот, реальное существование которого послужило основой для подобного творения, никак не может повлиять на это совершенство, оттачиваемое с таким постоянством.

Дантеса, должно быть, смутил этот взгляд и улыбка, слившиеся в одном сиянии. Он осекся и стоял в нерешительности, несколько обескураженный: молодая женщина, сидевшая сейчас перед ним, напоминала ту, что вошла к нему в кабинет, лишь своей красотой. Она смотрела на него с нежностью, не имевшей ничего общего с тем, что она только что бросила ему в лицо дрожащим голосом, в котором каждое слово хотело ранить враждебностью, злобой и возмущением. Он заговорил вновь:

— Это была машина вашей матери, и она сама сидела за рулем, когда внезапно, неизвестно откуда, появился тот злосчастный грузовик… Я отделался легкими ушибами, а у вашей матери оказался сломанным позвоночник Я был ее любовником, недолго, всего несколько дней, и мы расстались, я не собирался жениться на ней, и я не вел машину; наконец, я не разрывал помолвки, постыдно бежав… Да, то была трагедия, но никак не мелодрама…

Она хотела было спросить: «Да, и отчего же?…» Но к чему? Ее ведь никогда не интересовала целесообразность.

— Признаться, ваши письма меня озадачили. Я никак не мог понять причину той необходимости, которая заставила вашу мать выдумывать эту историю, да еще так настойчиво, с такой ненавистью. Я уже начал опасаться, не повлияло ли на меня мое занятие, в котором, вы знаете, много условностей и гораздо меньше гуманности, приходится многое рассчитывать… не превратило ли оно меня в сухого нотариуса, которого интересуют лишь точные отчеты… Да, я стал искать причину… И я довольно долго размышлял, прежде чем понял, что причинность не имеет к этому никакого отношения… Честно вам скажу, я провел целое расследование насчет вашей матери. После аварии у нее были серьезные проблемы с психикой… Рецидивные приступы…

Эрика улыбалась этому человеку, который никогда не существовал…

— Все это, в конце концов, достигло в ее мыслях таких пропорций, которые не имели ничего общего с реальными фактами… Она искала виновного, потому что до Судьбы, как вы понимаете, не достучишься, когда надо свести счеты… Я как нельзя более кстати подходил для этой роли: я был там в момент аварии и стал, таким образом, помимо ее желания, ее лебединой песней… Извините. Не хочу показаться циничным, но я рад, что хоть чем-то ей пригодился, побудив ее, так сказать, жить дальше…

Он замолчал, ожидая ответа, и в тишине раздался смех Эрики, опять где-то вдали от нее, и, как всегда, услышав этот зов, она тут же заключила его в рамки воображаемого полотна. На сей раз это напоминало триптих Гюбера Робера, с его непременными пастбищами и руинами, купающимися в мягких лучах бледного солнца, но еще нечто совсем другое, гораздо более таинственное, навеянное колдовством, довольно редко дразнящим любопытный взгляд. Ее смех звенел в янтарном озере, застывшем и гладком, но в то же время изборожденном черными парусниками, он звенел в медленном неподвижном блуждании облаков, затягивающих извечную луну, над чудесными садами с невиданными растениями, будто выточенными из мрамора и все же двигающимися в такт шагам маятника, и во всем этом пейзаже чувствовалась рука Времени: он весь был испещрен мелкими трещинками, изъеден оспой ветхости, черными точками которой были усыпаны мельчайшие исчезнувшие фрагменты. Все это очень напоминало романские картины Бермана, особенно мрамор и трещины. Этот художник никогда не забывал покрыть свои плиты, дворцы, статуи, орнаменты сетью черных точек в тех местах, которые облизало Время. Эрика скопировала эти особенные черты. Это был явный плагиат.

Она поднялась:

— Извините меня, господин посол. Мне здесь больше нечего делать, потому что, в сущности, вы никогда не существовали.

— Ну, нет, это было бы слишком просто, — возразил Дантес. — Встать, выйти и закрыть за собой дверь… Вы не можете не уделить мне хоть немного внимания. В конце концов, я представляю собой огромное произведение воображения, ваша мать трудилась над ним долгие годы, с беспримерным упорством… Словом, вы должны остаться на ужин.