Ромен Гари - Европа

Она засомневалась: не нравились ей эти бесконечные феттучини, скампи, кьянти, вся эта банальная кухня, заменившая тайные встречи в аллеях, веревочные лестницы и тени, прячущие лица под масками и пробирающиеся украдкой по мосту Риальто. Но настоящий Дантес прекрасно справился с этим сопоставлением его с другим, тем, которого она так долго выдумывала. А ведь она ничего бы ему не простила: ни слишком хорошо построенного разговора, ни мастерства в искусстве вести себя непринужденно, этого светского варианта умения ухаживать, ни, конечно, очарования «сердцееда с седеющими висками», давно уже устаревшего, как и роковые женщины и частные кабинеты в венских ресторанах у Шницлера [33] Артур Шницлер (1862–1931), австрийский писатель, в своих романах и пьесах воскрешавший старую Вену. . Дантес обходил все это произвольно, без каких-либо уловок: он не играл. Он не проявлял того чрезмерного внимания, цель которого состоит не в том, чтобы подчеркнуть вашу значительность, но чтобы как можно ярче выделить в ваших глазах того, кто вам его оказывает. Когда он говорил, он как будто забывал о вас, и создавалось впечатление, что он просто думает вслух. Эта спешащая озвучить себя культура, эта любовь к тому, что никогда не существовало, но оживало, как посмертное творение, эта Европа, которую он воскрешал в мыслях, вкладывая в нее столько собственной души, что казалось, он держит ее в своих объятьях, заставляя говорить голосом, который как будто даже принадлежал ей, в то время как это было всего лишь бульканье чревовещателя: Дантес выдумывал свою Европу, как Эрика выдумывала его, своего Дантеса. Это было какое-то удивительное обращение к переписанной истории, где Пруст и Джойс тайно встречались, чтобы участвовать в территориальном разделе, избегая слишком уж очевидных вторжений в пределы друг друга, и заключали некое сложное соглашение, имевшее целью ревностно охранять оригинальность произведений каждого, в которых в последнее время наблюдалась опасная тенденция к явному сближению; где Талейран терял свою веру, потому что ему никак не удавалось встретить дьявола, чтобы продать собственную душу; где Калиостро наносил визит Ницше — первая галлюцинация гениального сифилитика — и их разговор, о котором Ницше поведал своей сестре, произвел неизгладимое впечатление на Томаса Манна и лег в основу его концепции шарлатанского характера искусства, подсказав и тип авантюриста Феликса Крутя [34] Герой романа Т. Манна «Похождения авантюриста Феликса Круля». . Эрика не знала, что Рильке умер от укола шипа розы, и тем не менее это был ее любимый поэт. К немецкой литературе у нее был особый вкус и такое же пристрастие, как к романтическим руинам. Самоубийство Вертера уже провозглашало конец Запада, приближавшийся с каждой войной. Европа не могла выжить, истощив беспрестанной ложью единственную область, в которой она по-настоящему существовала: богатство словаря. Слова давали ей слишком много невыполнимых обещаний. Все в ней было сплошным противоречием: Ницше погиб от ужаса перед нацизмом, а нацизм был обязан ему всем. Письма Вагнера к своему покровителю Людвигу Баварскому полны такой услужливости, которая по своей готовности унижаться напоминала педерастию, но на самом деле была всего лишь низостью, душа этого композитора никогда не переставала считать свои гроши, и он объяснял одновременно своим гением и собственной мелочностью причину европейского провала: буржуазия, создавая свою культуру, не чувствовала, однако, связи с ней и не считала, что создание произведения искусства должно повлечь за собой какие-то социальные обязательства. Христианство погубило то, что Бога оставили на небе, а Европа пропустила момент своего рождения, когда оставила свои шедевры в музеях, библиотеках и концертных залах. Конец настал, когда случилось так, что прекрасное поэтическое произведение перестало нести в себе какие бы то ни было обязательства для человечества и стало допускать эксплуатацию. И вместе с тем эта мечта о Европе, о которой молодежь больше не хотела ничего слышать, лежала на них печатью наследственности в самом подсознании, и вкупе с ним и отвергалась. Когда студенты кричали: «Долой оправдания культурой!», они слепо подчинялись той же культуре, это культура говорила за них.

Эрика знала, что Дантес провел два года в нацистских лагерях смертников, и он говорил об этом без всякой внутренней злобы. Для него во всем этом, в ужасе бесчисленных трупов, сваливаемых в груды, заключалось еще кое-что — убийство воображаемого. Там погибли все произведения искусства: уцелели одни лишь подделки — иными словами, уцелела правда о вековом искусстве и Европе. Люди переживали жестокие страдания и умирали, а Джоконда прошла мимо со своей наглой улыбкой, потупив взгляд и захлебываясь в крови: Культура, пропитанная ложью, спряталась за высокими стенами своих замков-музеев и вновь обратилась к прежнему беззаботному существованию. Дантес говорил о культуре, как обманутый любовник о женщине, которую он обожает: «Запад долгое время хранил верность тому, что, весьма вероятно, никогда и не существовало, надеясь таким образом дать ему рождение. Но рождение так и не состоялось, и высокие мечты рухнули, вызвав обвал, имя которому — фашизм. Но если бы вы попросили у Джотто рассказать вам о реальности, он стал бы говорить о Боге…». Дантес говорил так, будто за плечами у него было пять столетий.

Она вдруг заметила, что пухленький скрипач навис над корзинами с фруктами и заиграл «Над спокойными волнами». Эрике нравились эти мелодии, давно лишенные былого пафоса, которые вот уже целый век выплескивались на ресторанные скатерти, смешиваясь с крошками, и ничто уже больше не могло бы отделить их от монеток, бросаемых на эстраду, и перевернутой шляпы, пускаемой по кругу. В них говорила теперь легкомысленная Италия.

— А где вы на самом деле познакомились с моей матерью?

— В Австрии, — ответил он и тут же ушел от этой темы, обратившись к метрдотелю, ведающему спиртными напитками: тому было лет восемьдесят, и на лице у него застыло удивленное выражение, какое бывает у очень старых людей, которым все никак не умереть.

Она как-то написала ему один или два раза, он ответил, и вскоре, она сама и не заметила, как стала писать ему каждый день. Бутылки с посланиями, выброшенные в море, редко удостаиваются расписки в получении, но конверты со штампом посольства Франции в Риме всегда и вовремя находят своих адресатов. Она не знала, обязана ли она такому вниманию тем впечатлением, которое ей удалось произвести на него, или же это просто был человек, который отвечает на все письма. Она не была в него влюблена, но из всех мужчин, которых она когда-либо встречала, он единственный пробуждал мечты, перераставшие его самого; чтобы свободнее думать о нем, ей пришлось обратиться к книгам по Истории, к музыке, но приблизиться к нему удалось лишь после того, как она открыла для себя Валери. Она бросила своего молодого режиссера, который несколько месяцев был ее любовником. Тот заявил, что безумный снобизм ее матери передался и ей тоже, что ее одурачил, заразил своей претенциозностью этот эстет, которого даже нельзя было назвать мужчиной, ему нечем было любить, и он давился культурой ради того, чтобы создать видимость содержания. Прежде чем уйти, хлопнув дверью, этот юнец, который хотел разрушить общество, потому что оно все насквозь было ложью, напомнил ей также, что Европа за два поколения убила сто миллионов, и только такие «избранные», как Дантес, могли, несмотря на это, предаваться собственным утопиям. Она же ответила, что бросает его не из-за Дантеса, но из-за одиночества, и это было правдой. Каждую ночь она все отчетливее слышала зов «нездешнего», не имевшего никакого отношения ни ко Времени, ни к сиюминутности, ни к обществу, ни к способности жить, соглашаясь с безобразным и грустным. Она предугадывала существование совершенно иных миров, где можно было — стоило ей только решиться на это — найти пристанище. Однако и речи не могло быть о том, чтобы покинуть свою мать. Так, постепенно, она начала ощущать, что и друзья, и любовники, и самые приятные знакомые отпугивали кого-то или что-то, и, когда она оставалась одна, несмотря на страх, внушаемый новизной этих неизведанных дотоле состояний души, этой внутренней свободы, она ловила себя на том, что улыбается чему-то, что назревает медленно, но ощутимо. Такие моменты были скоротечны и никогда ничем не кончались. Она прислушивалась, всматривалась, ждала. Что-то возвещало о себе, но никак не могло родиться. Занавес был опущен, и тем не менее что-то игралось, там, по ту сторону, в невидимом пространстве. Она понимала, что все в очередной раз зависит только от нее, стоило лишь сделать шаг… У Эрики была одна подруга, которая ушла в монастырь к кармелиткам… но гораздо легче оставить этот мир, когда знаешь, что тебя ждет в другом, который собирается тебя принять.