Нина Воронель - Секрет Сабины Шпильрайн

Но он не приходит от этого в восторг. Он даже притворяется, что неправильно прочел заглавие – вместо “destruction” он прочел “distinction”, и потому сначала не понял смысл статьи. Или не захотел понять – уж больно оригинальны идеи его бывшей пациентки. Неужто она оригинальней его? Ведь он уже знает себе цену, сам великий Зигмунд Фрейд признал его достижения и назвал его своим научным сыном.

Юнг уже простил Сабину не только “за страдания, которые она ему доставила, но и за страдания, которые он доставил ей”. По его рекомандации, ее приглашают на стажировку в Вену, в святилище психоанализа – в еженедельный семинар Фрейда. Там она опять поражает всех неординарностью своих идей – такая дерзость никогда не вызывает большой любви коллег.

Неясно почему, она вдруг бросает все, уезжает в Ростов и стремительно выходит там замуж за врача Павла Шефтеля. Я вдруг вижу перед собой Павла Шефтеля – нет, нет, его не показывают в кино, вместо него показывают белую фату невесты и мужскую ногу в лакированном туфле, дробящем хрустальную рюмку. Но все это застилает мне страшная картина ног Павла Шефтеля, обутых в совсем другие туфли, протертые и стоптанные, висящие на уровне обеденного стола прямо у меня перед глазами.

Я вскакиваю из удобного кресла, опрокидывая при этом чашку с остатками кофе. Чашка, звеня, катится между других кресел. “Вот черт!” – громко говорю я по-русски, совсем как Сабина, и выбегаю из зрительного зала. Встревоженная служительница испуганно спрашивает меня, в чем дело – мне не понравился фильм? Но я не могу ей ответить – челюсти свело и в горле застрял ледяной ком.

Все это уже было со мной шестьдесят лет назад, но меня так долго лечили и таскали из больницы в больницу, что постепенно я забыла все – и Сабину, и девочек, и Павла Шефтеля, свисающего с потолка на крюке от недавно проданной люстры.

Я не хочу, не хочу, не хочу это вспоминать! Я немедленно уйду из этого проклятого киноклуба с его райским уютом и даровым кофе, вот только получу в гардеробе пальто. Куда к черту задевался этот проклятый номерок? Мои дрожащие пальцы никак не могут нащупать его в сумке, полной всякой дорожной дребедени. Вот расческа, вот ключи от отеля, вот кошелек, вот зеркальце – на черта, спрашивается в мои годы таскать с собой зеркальце? А номерок словно сквозь подкладку провалился!

Приходится сесть в кресло возле круглого полированного столика и вывалить на него весь невообразимый женский хлам, которым набита моя сумка. Я не успеваю опомниться, как служительница ставит передо мной чашечку кофе с положенным при ней бисквитом в целлофановой упаковке: “Выпейте кофе, вам сразу станет лучше”, - участливо говорит она. Что она во мне заприметила, неужто мое душевное смятение так бросается в глаза?

Я делаю несколько глотков и мне и вправду становится лучше, дыхание выравнивается, ледяной ком потихоньку тает в горле. К тому времени, как невесть откуда вываливается потерянный номерок, я уже жалею, что не досмотрела фильм. Может быть все же вернуться в зал? Ведь интересно, что они расскажут о последних годах Сабины и о ее последних днях.

Я осторожно вхожу в зрительный зал и сажусь в свободное кресло в последнем ряду. Похоже, я пропустила не так уж много: на фоне разорванной пополам групповой фотографии идет речь о полном разрыве отношений между Юнгом и Фрейдом. Линия разрыва молнией рассекает поле фотографии, оставляя Фрейда по одну ее сторону, а Юнга по другую. Члены группы психоаналитиков вынуждены выбирать, кого из двоих они предпочитают, и только Сабина отказывается участвовать в этой драме – она остается верна и тому, и другому.

Юнг объясняет ей причину разрыва: “Он хотел, чтобы я считал его своим отцом, а он меня сыном, но я могу смириться только с полным равенством в наших отношениях”. Фрейд же призывает ее отказаться от мечты об арийско-еврейском союзе и никогда не забывать, что она еврейка.

Сабина с Павлом поселяются в Берлине. Несмотря на неудачный брак и тяжелую беременность Сабина умудряется написать и напечатать несколько работ по психологии. Ее перу принадлежит первая в мире работа о психологии ребенка.

В 1913 году у нее рождается дочь - Рената, а через несколько месяцев Европу заливает огнем Первая мировая война. Павла призывают врачом в русскую армию, но Сабина отказывается вернуться в Россию. Вынужденная покинуть Германию, она мечется из одного швейцарского города в другой с маленьким ребенком на руках, нигде не находя ни постоянной работы, ни пристойного заработка. Приданое ее тает, а родители не могут посылать ей деньги из-за военных запретов.

В 1917 году мать присылает ей восторженное письмо о том, что русский народ восстал и сбросил со своих плеч царский гнет. С этого счастливого момента когда-то состоятельные родители Сабины становятся нищими и уже не могут помочь дочери ничем, кроме трогательных писем.

Ей приходится уехать в Женеву, но и там ее положение зыбко, там нет ни друзей, ни постоянного заработка, и в 1923 году она принимает приглашение Льва Троцкого вернуться в Россию, вернее уже в Советский Союз, чтобы участвовать в создании Нового человека.

Про жизнь Сабины в Советском Союзе создатели фильма не знают ничего. Никому кроме меня не было до нее дела - искорка угасла, след потерян, в тумане не видать ни зги. И только я могу рассказать правду.

1.

Я терпеть не могу тетю Валю – она во все сует нос и вечно делает мне замечания. Я ничуть не должна ее слушаться, она мне никто, просто папина сестра. Она не любит мою маму и сердится на папу за то, что он на ней женился. Она говорит, что мама много о себе воображает и слишком красиво одевается – как буржуйка, а не как жена коммуниста. А я думаю, что она просто завидует маме, потому что на ней никто до сих пор не женился, хоть она уже очень старая, ей уже тридцать лет, не меньше.

Но особенно я не люблю ее с тех пор, как она у меня на глазах зарезала курицу. Мы приехали в гости к ней в деревню, и я сразу побежала в сарай поиграть с поросенком. Я чесала поросенока за ухом, он радостно хрюкал и терся о мою ногу, и тут вошла тетя Валя с курицей в руках. Курица испуганно квохтала, но тетя Валя не обращала на это внимания. Она одной рукой схватила курицу за крылья, а другой сняла с полки топорик. Потом положила голову курицы на верстак в углу и с размаху рубанула ее топориком по шее. Кровь брызнула во все стороны, и мы с поросенком заорали хором. А может, это я одна заорала хором и повалилась на пол, прямо носом в лужу крови.

Что было дальше, я не помню. Помню только, что меня положили на кровать в маленькой комнате и я ни за что не хотела вставать к обеду. Сколько меня ни уговаривали, я не пошла есть со всеми эту жареную курицу, которой тетя Валя у меня на глазах отрубила голову. Я вообще отказалась там есть - не стала есть ни ужин, ни завтрак, а лежала, уткнувшись носом в подушку, пока мама не согласилась уехать со мной домой. Они решили, что шофер Коля отвезет нас на папиной машине, а папа останется и вернется на автобусе, потому что у тети Вали был день рождения. Ей, наверно, исполнилось сто лет, такой старой и безобразной она мне показалась, когда не захотела выйти за ворота попрощаться с мамой.