Тибор Дери - Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале

Откуда эта ненависть? — думала позднее Анча, уже выскочив из ворот вместе с Ники и содрогаясь от пережитого волнения. Вся сцена продолжалась какие-нибудь секунды, но по насыщенности своей была столь ужасна, что даже потом, при одном о ней воспоминании, у Эржебет пробегали по спине мурашки. Попугай в полной истерике яростно стучал своим мощным клювом по металлически звеневшим прутьям клетки, так что казалось, он вот-вот переломит их надвое, и, осатанело хлопая крыльями, вопил отвратительно напоминающим человеческий голосом, как будто эта ничтожная пернатая тварь заговорила именем всего вселенского зла эпохи. В клоунски пестром своем оперении, с крохотными, воровато горящими глазками, кривым клювом и навязчивым карканьем попугай вполне сошел бы за глумливый циркаческий символ смерти, слетевший в ветеринарный институт прямо из какой-нибудь средневековой мистерии. Только оказавшись уже за воротами, Эржебет разобрала, что же каркала старая птица, какие слова выплевывала прямо в морду Ники, клювом своим вновь и вновь указывая на дрожавшую всем телом собаку. «Помер миленький… помер миленький… помер, помер-р!» — надрывался попугай и не прекратил насмешливого своего крика даже тогда, когда женщина в трауре бегом бросилась с ним к парадному входу института, держа раскачивавшуюся клетку в одной руке и синий платок в другой. Собаку и птицу уже разделяло по меньшей мере пятьдесят шагов, однако попугай, вцепившись когтями и клювом в прутья клетки, все еще провожал глазами Ники и ее хозяйку. Захлопнувшаяся дверь института обрубила злобный вопль его — и как раз на середине фразы!

Не скоро оправилась Ники от волнений этой поездки. Эржебет Анча, не зная диагноза, по-прежнему оставалась в неведении относительно болезни собаки, хотя мы подозреваем, что и ветеринарный институт вряд ли существенно просветил бы ее. Наука еще немного знает о человеческом теле, о теле животного еще меньше. А о душе!.. Не поминая уже о взаимных связях того и другого, которые и поныне исследованы, по крайней мере, не больше, чем какие-нибудь бразильские джунгли, Эржебет Анча, например, была убеждена, что причина таинственного недуга собаки в том, что отравлена ее душа. Всякий раз, когда она охватывала взглядом все более тощавшее тело Ники, ее тусклую, потертую шерсть, клочьями остававшуюся в руке, когда она ее гладила, видела выпирающие лопатки и таз, тускнеющий взгляд, ей и самой отчаянно хотелось поискать источник беды в глистах, чумке, болезни сердца и тому подобном, но Эржебет лучше знала или полагала, что лучше знает, чем больна собака. Она тоскует по свободе, думала Эржебет Анча. По той свободе, составной частью которой была возможность жить вместе с избранным ею хозяином, инженером Анчей. Ники тосковала по своему хозяину. Жена инженера не была сентиментальна и не переоценивала именно эту частицу свободы — хотя она, несомненно, сыграла большую роль в физическом угасании собаки, — но серьезно и непреложно убеждена была в том, что причину ее болезни следует искать не в кровеносных сосудах, не в костях, клетчатке и мышцах.

Эржебет утверждало в этом суждении и то, что как раз после поездки в Чобанку в состоянии Ники наступило явное ухудшение; очевидно, ожившие воспоминания о прежней счастливой жизни ускорили процесс самоотравления. Ники, видимо, больше не хотела жить так, как жила до сих пор. А ведь можно, оказывается, жить и по-другому? — вероятно, спрашивала она себя, видя перед собой залитый солнцем склон холма или широко разлившийся ручеек с плещущимися в лужице утками, и в ее памяти смутно возникала тень шагающего вслед за ней инженера в шляпе и с палкой. Значит, вот как жила я когда-то? Ну что ж, если так жить нельзя, поставим, точку. Возможно, и жало шмеля, некогда ее укусившего, теперь казалось ей наполненным медом. Во всяком случае, жена инженера не сомневалась, что болезнь собаки именно в этом, и потому бессмысленно, поставив ей в задний проход термометр, пытаться с его помощью измерить захирение души.

Однако Андраш Пати, сосед по квартире, осведомленный, вероятно, через жену о событиях у инженерши, однажды постучался к ней и спросил, не разрешит ли она войти к ней его приятелю, который по случайности ветеринарный врач и, тоже по случайности, как раз нынче вечером навестил их. Денег это стоить не будет, несколько раз повторил он с подозрительной настойчивостью, так что пусть, мол, соседка не беспокоится. Лицо маленького механика приняло при этом такое твердое, отстраненное выражение, что и слепой увидел бы, как он взволнован. Пати давно уже не встречался с соседкой, давно не заходил к ней в комнату и теперь едва сумел скрыть, как потрясен увиденным. Соседка постарела, казалось, на десять лет, а ее комната, прежде такая чистая, где все стояло на своих местах, словно на шахматной доске, сейчас, пыльная, грязная, с валяющимися в беспорядке вещами, отражала полную расслабленность своей хозяйки, крайнюю несобранность усталой души. Ее мужество и стойкость были на излете, что подтверждалось и тем, как молча, без сопротивления приняла она помощь.

Ветеринарный врач, красивый молодой мужчина, сильно заикался. К счастью, упорная борьба с застревающими во рту согласными помогала ему одолевать мертвящую тоску, какая присутствовала всегда в комнате больного. Излучая самую искреннюю доброжелательность к людям, животным, мебели и вообще ко всему мирозданию, он вошел, весело хохоча, с цветком в петлице и, положив рядом с собой докторский чемоданчик, тотчас сел в то самое светло-коричневым репсом обтянутое кресло, которое все эти годы — с тех пор как инженер исчез из дому — служило Ники местом дневного отдыха. Самой Ники не было видно, она спряталась под шкаф.

И уже оттуда не вышла. Как будто сейчас, в последние часы своей жизни, сочла, что достаточно знает о человечестве, и завязывать новые знакомства не хотела. Не поддавшись ни на какие уговоры, она так и не вылезла из-под шкафа. Ветеринарный доктор распростерся во весь свой рост на полу и с горячим усердием водил под шкафом длинными своими руками, однако так и не дотянулся до затаившейся у самой стенки собаки, когда же он потребовал палку, зонтик либо кочергу, чтобы с их помощью выудить Ники, Эржебет Анча молча затрясла головой и, борясь со слезами, попросила молодого человека прекратить охоту. Пати, сосед, с ней согласился и, тайком положив на ее ночной столик круг домашней колбасы, вышел с доктором.

Для Эржебет это была тяжелая ночь. Напрасно звала она собаку. Ники больше так и не появилась. Поначалу из-под шкафа еще слышались иногда слабые шорохи, но когда хозяйка стала продолжать свои уговоры и, выбившись из сил, громко разрыдалась, собака окончательно затихла. Немного спустя Эржебет взяла ночник и посветила под шкафом: собака, вытянувшись, неподвижно лежала на полу, глаза ее были закрыты, она не отреагировала даже на свет.