Татьяна Мудрая - Геи и гейши

От раковины не убавлялось ни пылинки, ни звучания: сама по себе она не умела делать того, что делала женщина. Даже напротив: отверстие, которое образовалось в остром конце, заделали особой пастой, и звуки обречены были без конца копиться и наслаиваться друг на друга внутри.

Женщина и ее зеркальная соседка старели, раковина и ее отражение пребывали неизменно. Наконец, женщина стала совсем дряхлой. Она не покидала кресла, что было поставлено прямо напротив зеркала, но глядела не в него, а на раковину с нежной розоватой плотью, которая казалась ей чем-то вроде ее нерожденного ребенка. В доме снова стало полно народу — молодых людей, друзей старухи и детей ее друзей и родичей. Они хлопотали вокруг, изредка и вскользь бросая взгляд в зеркало — так оно увидело, как хороши бывают человеческие лица, и это как бы кружным путем отложилось в раковине.

И вот как-то ночью старуха проснулась оттого, что из зеркала бил свет. Он не резал глаз, не тревожил души, но спать при нем было невозможно. Старуха подняла глаза: из глубины на нее смотрела красавица, которая точно так же, как она, сидела в кресле — но кресле, обтянутом золотистой парчой; и анфилада чудесных комнат, как во дворце, простиралась за ее спиной в дальнюю даль.

— Что же ты так и не попросила у меня никакого подарка? — спросила прекрасная женщина, и та, что глядела на нее из темноты, вдруг поняла, что это лучезарное существо — отражение ее любимой раковины, но одновременно и сама раковина, и та, кто на нее сейчас смотрит.

— Я ничего не хотела, потому что мне ничего не было надо, — ответила старая женщина.

— А почему так? — улыбнулась красавица.

— Потому, что когда любишь, нельзя брать — хочется только хвалить и любоваться, — ответила старуха. — И раздавать повсюду свою любовь: ведь она почему-то никогда не кончается.

— В том-то и состоит чудо любви, — сказала юная женщина, — что отдаешь луч, а получаешь десять сияющих стрел, которые, отражаясь в поставленных друг против друга зеркалах, превращаются в целый сноп пламени.

— Значит, вот почему моя любовь к тебе так дивно умножалась и простиралась на все живущее, — радостно сказала старуха. — Я всегда чувствовала и понимала это!

— Да, ты стала умной, сестра моя, очень умной, — ответила раковина. — Может быть, ты догадаешься, о чем тебе все-таки стоит попросить меня? Ведь иначе я не смогу подарить тебе то, что нужней всего.

— А что нужно мне сейчас, на склоне жизни? — ответила ее собеседница. — Еще год или столько-то там сидеть сиднем? Нет уж, увольте. Ах, еще здоровья и бодрости в придачу? Знаешь, бодрой суетой я накушалась досыта в то время, когда положено суетиться, а по-настоящему умной сделалась только тогда, когда смогла усесться и хорошенько рассудить насчет того, какие из моих хлопот пошли людям впрок, а какие — не очень. Ведь в молодости хочется облагодетельствовать весь мир, а потом догадываешься, что кое-кто в нем вовсе не желает быть облагодетельствованным.

— Это ты про своих нищеньких или про саму себя? — с хитрецой спросила та, что восседала напротив.

— И про тебя тоже. Бог троицу любит. Скажи, чего ты хотела в детстве больше всего? Ну, не стесняйся. Это было так давно, я думаю — давнее, чем у черепахи Тортилы.

— Жемчужину, — прошептала красавица, чуть краснея. — Несравненную жемчужину, которой можно гордиться перед целым светом. Увы, всё мое тщеславие осталось в прошлом.

— Так вот ее-то мне и подари, слышишь? — задорно крикнула старуха. — Представляешь, как я буду на склоне дней своих ей любоваться, я, которая и с одной тебя глаз не сводила… и одевала тебя своим восхищением слой за слоем… и ласкала словом и взглядом… и…

— Что «и»? — спросила красавица старуху.

— И в мечтах становилась тобой, дарила тебе душу, — запнувшись, проговорила та.

— Как несравненную и чистейшую жемчужину, которая живет не для себя, а для целого мира, — продолжила красавица. — Смотри, я обладаю тобой настоящей и я — я отдаю тебя тебе!

Сквозь зеркало она протянула руки к старухе, подняла ее с места и ввела во дворец из многих комнат. Двое там оказалось женщин — или одна, чья сила и красота многократно умножились?

А в кресле осталось крошечное, иссохшее тельце, в котором давно уже не было жизни.

— Странная сказочка, — проговорила девушка, сидящая на лунном серпе, — но она доказывает, что не совсем ты мертвый. Я, знаешь, их побаиваюсь: больно много их тут, внизу, бродит, покойников, и добро бы только за кладбищенской оградой. Ладно, я к тебе спускаюсь, только смотри, потом не пожалей!

И она скользнула вниз по лунному лучу.

Теперь, когда она выпрямилась в полный человеческий рост перед тем, кто ее вызвал, бледное тело ее, оставаясь по-прежнему полупрозрачным, слегка сгустилось, а одежды, наоборот, самую малость истончились. Оказалось, что волосы у лунной девы светло-русые, чуть рыжеватые: сзади они достигали пояса, а спереди — тонких, удлиненных ключиц. Брови на округлом лице, слегка расширяющемся в висках и суженном к подбородку, были как крылья, зелено-черные глазищи разверзлись под ними, точно две бездны, и нос, пролегающий между ними, как переправа (иначе легко было свалиться в них и потонуть без возврата) был тонок и прям, как меч. Губы рдели, как угли под тончайшим слоем пепла, как темный коралл или экзотический цветок с дальних островов.

— Знак на небе — сразу и твой, и мой, — сказал ей Влад. — Иштар и Бык. Знак того, что суждено нам сделаться одним.

— Это такое ухаживание? — спросила она почти шепотом. — Мне это нравится, как нравишься и ты, смертный человек, — иначе бы я не спустилась к тебе ни за какие твои выдумки.

— Устрашает твоя красота! — продолжал он тем временем свое славословие. — На каждом ушке твоем вместо серег — грозди человеческих голов, чужая кровь украсила губы твои — кровь мужских сердец. Кошачье коварство в бархате твоих глаз, о цыганка Кармен.

— Я не цыганка, хотя твое сравнение оправданно, ведь иногда именно так меня именуют — Мария Цыганка, Майская Марион. Истинное же имя мое — Марфа-Мария.

— Марфа, говоришь, и Мария? В той системе координат, которой я пользуюсь, это одно и то же. Знавал я когда-то славную парочку: детку звали Ханка, а ее парня — Джеф или, по-нашенски, Дима.

Цыганка рассмеялась, хотя поняла не до конца:

— Это ты о всякой наркоте говоришь?

— Что за грубые слова!

— Тогда продолжай так же точно, как и начал, и смотри — не сбивайся больше.

— Не собьюсь. Ты Марфа — Я Морфей, ты арфа, я — безумец Орфей, что извлекает из нее звуки и за это кощунство с радостью нисходит в ад, — говорил он всё увлеченней. — Я хотел бы стать розой в углу твоего рта, что сам подобен розе; крошечной птицей, что опускает свой хоботок в твою орхидею. Зубом твоим ты прикусила мое сердце, как мышонка, и играешь с ним глазами.