Татьяна Мудрая - Геи и гейши

Он умолк, не в силах продолжать: подобное случилось с ним впервые.

— Говори еще, — зубки Марфы-Марии блеснули в лунном свете, точно кахолонг. — Ты умеешь уговаривать, о хулитель женского рода, просто льстя, как раньше умел тонко льстить под покровом хулы. Ты поносишь наш женский род так же, как Валаам Иудею, которую он поневоле благословил, собираясь проклясть! Знай, что мы все, Марфы и Марии, и в самом деле прядем и ткем миру пеленки и саван. Судьба вытягивает нити для нашего полотна, три парки держат веретено, а станом для нашего полотна служит вся Вселенная. Мы ткачихи пространства, проткнутого и пораненного иглой времени, мы штопальщицы мироздания и плетельщицы самых древних неводов для уловления душ.

— Что мне до твоих титулов и званий, имен и величаний! Смотри, сама луна пожелтела от зависти к нам и стала как большой янтарный георгин. Или нет: то не луна, то хилый месяц, который оделся в шафран от ревности. Мой фагот, истертый, как старый посох, покрылся пучком веселых лент и стал майским шестом при явлении тебя, прекрасная разбойница Марион.

— Что за нескромные речи! Не желаю их слышать.

— То говори тебе, то умолкни. Ладно, молчу и даже сплю. Что меня так одурманило — благая ли сома, подручница сократовой маевтики? Или опиат губок твоих, подобный тому, каким мадам де Сов одаряла короля-Беарнца в своих поцелуях? Или морфин обоих твоих имен? Не всё ли теперь равно…

— Напрасно ты так велеречив. Я грабительница душ, этот титул сложили мне в колыбель, как иным подкидышам кладут кольцо с печатью и девизом. И теперь лишь одного хочу: так наказать тебя, как ты раньше поносил всех нас, и так увенчать твои самые тайные желания, чтобы ты ничего не желал больше.

— Тогда погрузи меч своих глаз в мое сердце, как я — свой цветущий скипетр в твою чашу!

— Не могу больше выносить этой велеречивости: ох, зачем взяла я себе в любовники труженика вечного пера, пахаря газетной целины, усердного гранителя слов, — смеялась она. Но вот уже словам на губах ее стало тесно от поцелуев, и дыхание прекратилось от страстных объятий, и одежда вмиг истлела от обоюдного жара тел.

Месяц тем временем коварствовал в небесах, щедро изливая бледный металл своего света на пару, что распростерлась на могильной плите и своими метаниями, вздохами, мяуканьем и воплями изрядно беспокоила коренных обитателей.

Несверленой жемчужиной казалась Марфа-Марион, но боль от сочетания с нею испытал он — не она: и малая капля крови выступала на его трудолюбивом стебле всякий раз, как он исторгал его из ее тесного бутона, и изливалась на двойной наружный лепесток, когда он увядал. И слабел Влад от атаки к атаке, а Марион становилась все плотней и шелковистей, как будто все больше и больше нитей вплеталось в парчу ее кожи и плоти. И вот отвалились друг от друга, как два сытых клеща.

— Семя мужчины — достойнейшая его кровь, а ты, похоже, сейчас до чертиков напилась и того, и другого, — сказал Влад и тут же продолжил, окончательно свалившись с высот своей патетики. — Нет, смотрите-ка: уж скольким дамам я давал прикурить от моей сигары, а ни одна так пылко не загоралась и так стойко не держала огня, как ты!

В самом деле, бледная белобрысая немочь стала сияющей девой: кожа смугла, точно спелый каштан, губы почти черны, косы — как огонь горнила, где остывает медь, а глаза метали во Влада зеленые молнии. Все краски ее расцвели, как у той прославленной иконы Богоматери, которая старообразна, но избранникам своим показывает лик юной восточной красавицы.

— На того, кто целует губы, подобные моим, налагается вечная печать, — произнесла Марфа с печалью.

— Угу, горячая и сургучная. Да ты не переживай особо! Это из мужика пафос и романтизм выветриваются вместе с похотью, а на баб они только тогда находят, когда те как следует накушаются. От вас радость соития отходит, как известно, не торопясь, да и кипучая проза жизни наваливается не сразу.

— Нет, Влад мой. Печаль моя — не простая, не та, про которую говорят, что любое животное грустит после совокупления. Мне жаль тебя и твой жизни, оттого что ты добрый. И еще потому, что мы оба упокоились там же, где расцветают бузина и боярышник, терн и розовый куст — на могилах великих влюбленных: Ромео и Юлии, Тристана и Изольды, Элоизы и Абеляра, Лейлы и Меджнуна, Юсуфа и Зулейки…

— Постой, для моей тупой башки этого многовато. Здесь что — историческое кладбище или мифологическое?

— Символическое. Ибо, как говорится, под землею уснут все те, кто на земле не давал уснуть друг другу.

И она вдруг запела древнюю шумерскую заплачку, предводительницу всех баллад и сказок, прародительницу всех Ленор, Людмил и Светлан:

— Что пользы плакать об умершем женихе, тем более не своем? — спросил прозаический Влад. — Ведь все в мире идет путем зерна. Вот, пил я доброе пиво, ради которого пожертвовал своей бренной плотью святой Джон Ячменное (или Пшеничное) Зерно, и его смерть нежданно стала моей жизнью и радостью

— Но тогда ты был жив и я жива, а теперь мы оба почти мертвые, — вздохнула его возлюбленная. — Только без конца, как сросшиеся в утробе смерти близнецы, перегоняем последнюю каплю жизни из одних сосудов в другие.

— Сосудов — это метко сказано, — заметил Влад. — Сразу вспоминается волшебница Бакбюк с ее бутылью и девизом «Trinch!», то есть «Выпьем!» Думаешь, я сразу всего не понимал, милашечка моя? Э, еще как понимал-то. Как говорится, если всё проиграно, самое время продолжить картеж. Только, знаешь, до того я еще чуток отдохну.