Татьяна Мудрая - Геи и гейши

Ибо рассвет протрубил кладбищенский сбор, и на территорию выбросились первые десанты.

Здешний город мертвых содержался образцово и не без изящества: то было модное кладбище, раскинувшееся почти что на всю пригородную зону, и в родительские дни живых тут бывало никак не меньше, чем мертвых, а бодрствующих — куда меньше, чем спящих. Всё же утром, днем и ранним вечером это кладбище было полно жизни: гости ухаживали за газонами и клумбами, подновляли черноту загородок и позолоту надписей, красили завалинки — словом, делали для себя то, что Мариана творил ради всех. Солнце тем временем старательно освещало склепы благородных очертаний: некоторые, проткрыв свои врата, показывали полированные и инкрустированные саркофаги и надгробия из полудрагоценных минералов. «Дикие», то есть отдельные могилы были немногим хуже коллективных захоронений, тем более, что вольный воздух давал возможность прихлопнуть дорогого покойника особенно авантажным памятником.

— Покой отеческих могил, — философствовал Влад, — любовь к отеческим гробам — главное, для чего индивиду необходима родина. Всем нам суждено пасть в землю трупом и прорасти деревцем — но зачем из этого сотворять спектакль в декорациях? И к тому же спектакль любительский, а декорации — сплошное дурновкусие. Одно утешение — это те, кто подрастает…

Тем временем ребятишки, которых взяли с собой старшие, катались по тропинкам на роликах, а более продвинутые — на скейтах. Был здесь, однако, не только парк культуры и отдыха, но и дендрарий совокупно с травницей — женщины всех возрастов собирали букеты и травы вовсе не для того, чтобы возложить на могилки, а их мужья заламывали березки с дубками явно не ради того, чтобы их обметать. Неподалеку был водоем, который выдавал себя умеренным уханьем, плюханьем и бульканьем.

— Вот уроды и уродища! Воду для полива мутят, — ругался Влад.

Мирные занятия временами прерывались медленной величавостью марша — очередной постоялец прибыл на место; родичи роняли слезы и швыряли в него комками земли. Кое-кто, приустав, садился тут же, у родимого памятника, расстилал на нем полотенце и выгружал съестной припас. Некая его часть — обычно в виде стакана водки, накрытого хлебной горбушкой, — предназначалась самому упокоившемуся в мире.

Влад, пользуясь своей невидимостью, потихоньку увел немного еды.

— Была у нас родительская ночь, а теперь будет родительский день, — прокомментировал он это действие, оббивая крашенку о мраморный угол. — У нас что, под носом не кругло? Такие же почти, как эти, отягощенные землей. Да, я не врубился: ты что, застеснялась или напрочь питаться не можешь?

— Не совсем: рябину иногда грызу, — пояснила она. — Знаешь, какая это сладость пополам с горечью — совсем как наша жизнь! Жаль, рано еще для нее. А земляника только что отошла — так еще жальче: ведь слаще кладбищенской земляники ничего в мире нет.

— Ну, как я понял, для тебя это чисто духовные радости, — ответствовал Влад. — Хотя я бы факт проголодался, на Луне сидя.

— А спустившись наземь, заразился бы от партнера плотской жизнью в самом тяжелом ее проявлении, — фыркнула Марфа. — Куда там СПИДу!

— Так зубоскаля, они и сидели, наблюдая за тем, как всё большее количество народа заканчивает свои хлопоты и рассаживается вокруг могил перекусить за компанию с родными мертвецами.

— До чего разнообразны погребальные обычаи! — расфилософствовался экс-журналист, потихоньку уволакивая чудовищно пышный бутерброд с паштетом, сыром и петрушечным маслом, многоэтажный, как простонародная божба. — Есть страны, где свежего покойника потрошат, обжаривают в масле, в сидячем виде поместив на специальную сковородку особо крупного размера, и обматывают фольгой, как и прилично жаркому, а потом сажают на крышу отчего дома. И это еще не самое крутое: кое-где мертвых вешают на дерево, кое-кого из них потрошат, и не просто, а засовывая препарированные органы обратно внутрь, будто это фаршированный помидор. Иных прячут под многоступенчатую пирамиду, чтобы душе легко было по ее поверхности подняться на небо, а тело никуда не удрало из-под тяжеленного пресса. Кое-то особо умный режет свеженький труп на мелкие кусочки, засаливает и рассылает в банках по всем родичам, чтобы и они причастились. Парсы и буддисты птичкам и бродячим собачкам себя дарят — очень, между прочим, гуманно. Я ведь немало поездил по своим репортерским делам: но нигде и никогда не видел, чтобы покойником распоряжались так бездарно, как в этой стране! Если они желают, чтобы прах поднялся к небу, то зачем его эдак тотально припечатывать? А если стремятся вырастить из него что-нибудь путное, к чему засовывать в деревянный пенал? Положим, пенал тоже не вечный, только всё одно — лишнюю гниль разводить. Костер не в пример веселее будет.

— Ты не любишь своей родины, коли называешь ее «этой»?

— Да нет, люблю, наверное. По-английски. Они ведь часто говорят о ней «эта страна», а наиболее радикальные прибавляют: «Боже, покарай Британию за ее мерзости». Понимаешь, с родиной получается так же, как с человеком: если ты в христианской «агапэ» отделяешь человека от его неприглядных поступков и любишь его несмотря на них — потому что человек всегда иное, чем его конкретные дела, — то что мешает нам делать такое в христианской ненависти? То есть быть нетерпимым ко всякого рода грехам, даже если это грехи наших любимых? Мы так не умеем: но я всю жизнь мечтал и рассуждать о родине, как англичанин, и уйти из нее по-английски, не прощаясь.

— Ты и добр, ты и зол.

— Конечно: как вон тот паук. Смотри! — Влад показал ей на жирного крестовика, что качался посреди своей блистательной паутины, сохранившей едва ли не всю утреннюю росу, которая выпала сегодня. — Он животное и не знает, что некрасив и презренен, — но не догадывается также, какой знак несет на себе. Я человек — я знаю и то, и другое.

На звук их голосов и на объедки явилась бродячая собака, тощая сука условно белой масти. К их удивлению, она не только их услышала и увидела, но нисколько не испугалась — а ведь собаки всегда относились к потустороннему, мягко говоря, с недоверием. Более того, поев, она изъявила готовность пообщаться: поставила мужчине лапу на колени и потерлась о женскую ручку влажным носом. Нечто хорошо и давно забытое шевельнулось в душе Влада при ее виде — будто рассказывали ему о таком же псе, может быть, герое подвала или сериала.

День тем временем созрел и начал клониться к закату. Посетители засуетились, будто зная, что время освобождать место для другого времяпрепровождения и иных игр.

— День отошел, как лист осенний, — прорефлектировал Влад с печалью. — Бедняга, он так непрочно был прицеплен к жизни! Совсем как мы оба.