Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

Затем внезапно и стремительно Фрэнни нырнула в самую дальнюю и безликую из семи-восьми кабинок — по счастью, монетки за вход не требовалось, — закрыла за собой дверь и с некоторым трудом задвинула щеколду. Явно не обращая внимания на таковость [133] Таковость (санскр. татхата) — нерасчлененный мир, подлинная природа вещей; обусловливает существование феноменального мира. того, что ее окружает, села. Очень плотно сдвинула колени, словно стараясь сжаться как можно туже, уменьшиться. Затем вдавила запястья в глаза так, будто хотела парализовать зрительные нервы и утопить все образы в черноте, подобной отсутствию всего. Вытянутые пальцы, хоть и дрожали — или потому, что дрожали, — смотрелись причудливо изящными и привлекательными. В такой напряженной, едва ли не утробной позе она просидела подвешенное мгновенье — и не выдержала. Плакала Фрэнни добрых пять минут. Плакала, не стараясь подавить шум горя и смятенья, конвульсивно всхлипывая горлом, как дитя в истерике, и воздух рвался сквозь частично сомкнутый надгортанник. Но когда в конце концов остановилась — просто остановилась, без всяких болезненных, ножом режущих вдохов, что обычно следуют за яростным выплеском-вплеском. Прекратила она так, словно в рассудке у нее мгновенно сменилась полярность — и незамедлительно умиротворила все тело. Лицо ее было исполосовано слезами, но вполне безжизненно, почти пусто; Фрэнни подняла с пола сумочку, открыла ее и вынула гороховозеленую матерчатую книжку. Положила себе в подол — точнее, на колени — и посмотрела сверху; долго смотрела, словно для гороховой матерчатой книжки это лучшее место. Чуть ли не сразу она поднесла книжку к груди и прижала к себе — крепко и довольно кратко. Затем сунула обратно в сумочку, встала и вышла из кабинки. Умылась холодной водой, вытерлась полотенцем с полки наверху, заново подвела губы, причесалась и вышла.

По пути через весь зал к столику выглядела она сногсшибательно — вполне вся такая qui vive, [134] Кто идет? (фр.), зд:. начеку. как и подобает на важных выходных в колледже. Когда она деловито, с улыбкой приблизилась, Лейн медленно поднялся, в левой руке — салфетка.

— Господи. Извини, — сказала Фрэнни. — Ты думал, я там умерла?

— Я не думал, что ты умерла, — ответил Лейн. Отодвинул ей стул. — Я не понял, что это было вообще. — Он вернулся на место. — У нас не так уж много времени, знаешь. — Он сел. — Ты как? У тебя глаза красноватые. — Вгляделся пристальнее. — Ты нормально или как?

Фрэнни закурила.

— Теперь — изумительно. Меня просто никогда в жизни так фантастически не болтало. Ты заказал?

— Тебя ждал, — ответил Лейн, пристально глядя на нее. — Что такое-то? Желудок?

— Нет. Да и нет. Не знаю, — сказала Фрэнни. Она глянула в меню, лежавшее у нее на тарелке, — не беря в руки, пробежала взглядом. — Мне только сэндвич с курицей. И, может, стакан молока… А ты себе заказывай, что хочешь. То есть, улиток там, восьминогов, всякое такое. Осьминогов. Мне есть не очень хочется.

Лейн посмотрел на нее, затем выдул на тарелку тонкую, чрезмерно выразительную струйку дыма.

— Не выходные, а прямо настоящая цаца, — сказал он. — Сэндвич с курицей, елки-палки.

Фрэнни рассердилась.

— Я не голодна, Лейн, — извини. Господи. Ну, пожалуйста. Ты заказывай, что хочешь, чего ты, а я поем, пока ты ешь. Не могу же я аппетит в себе разыграть лишь потому, что тебе так хочется.

— Ладно, ладно. — Лейн вытянул шею и подманил официанта. С ходу заказал сэндвич с курицей и стакан молока для Фрэнни и улиток, лягушачьи лапки и салат — себе. Когда официант отошел, Лейн глянул на часы и сказал:

— Нам, между прочим, надо быть в Тенбридже в час пятнадцать — час тридцать. Не позже. Я сказал Уолли, что мы, наверно, заедем выпить, а потом, может, все вместе двинем на стадион в его машине. Не против? Тебе же нравится Уолли.

— Я даже не знаю, кто это.

— Ты встречалась с ним раз двадцать, елки-палки. Уолли Кэмбл. Боже мой. Если ты с ним раз встретилась, то уж познакомилась…

— А. Помню… Слушай, только не надо меня ненавидеть , если я сразу не могу кого-то вспомнить. Особенно когда этот кто — то похож на всех остальных и говорит, одевается и ведет себя, как все остальные. — Фрэнни подавила в себе голос. Звучал он капризно и сварливо, и на нее накатила волна неприязни к себе, от которой — вполне буквально — лоб ее сразу вспотел снова. Но вопреки ее воле голос снова обрел силу. — Я не хочу сказать, что он кошмарный, ничего такого. Просто уже четыре года подряд, где бы я ни оказалась, везде вижу Уолли Кэмблов. Я знаю, когда они будут чаровать , знаю, когда они начнут как-нибудь очень гадко сплетничать про девушку из твоей общаги, знаю, когда они спросят, что я делала летом, знаю, когда они выдвинут стул, оседлают его и давай хвастаться эдак ужасно, ужасно спокойно — или же бахвалиться знакомствами эдак ужасно спокойно, как бы между прочим. Это неписаный закон: людям в определенной общественной или финансовой вилке можно хлестаться знакомствами, сколько пожелают, если только ляпнуть какую-нибудь кошмарную мерзость, едва произнесут имя, — что человек ублюдок, или нимфоман, или все время трескает наркоту, или еще какой ужас. — Она снова умолкла. Минуту посидела тихо, вертя в пальцах пепельницу и тщательно избегая смотреть в лицо Лейну — Прости, — сказала она. — Дело не только в Уолли Кэмбле. Я придралась к нему, потому что ты о нем заговорил. И он похож на человека, который лето провел в какой-нибудь Италии.

— Прошлым летом, чтоб ты знала, он был во Франции, — сообщил Лейн. — Я понимаю, — быстро добавил он, — но ты же очень не…

— Хорошо, — устало произнесла Фрэнни. — Во Франции. — Вытащила из пачки на столе сигарету. — Дело не только в Уолли. Господи боже мой, да это может быть девушка. То есть, будь он девушкой — например, из моей общаги, — он бы все лето писал декорации в каком-нибудь захудалом театре. Или ездил на велосипеде по Уэльсу. Или снимал квартиру в Нью-Йорке и работал бы в журнале, в рекламной фирме. Таковы, то есть, все. Всё, что все делают, — оно такое, я не знаю, не то, чтобы неправильное, или даже гадкое, или даже обязательно глупое. А просто такое крошечное и бессмысленное, и — огорчительное. А хуже всего, что если уйдешь в богему или кинешься еще в какие-нибудь безумства — впишешься так же, как и прочие, только по-своему. — Она смолкла. Качнула головой — лицо совсем белое — и кратко дотронулась рукой до лба: вроде бы не столько проверить, есть ли испарина, сколько убедиться — будто она сама себе родитель, — что нет жара. — Мне так странно, — сказала она. — По-моему, я схожу с ума. А может, уже сошла.

Лейн смотрел на нее с непритворной заботой — скорее заботой, нежели любопытством.