Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

Сегодня я сам себе Дрема-Угомон. Спокойной ночи! Спокойной ночи, вы, возмутительно некомпанейские людишки!

* * *

Многие, многие люди моего возраста и моего уровня доходов, пишущие о покойных братьях в чарующей форме полудневника, никогда не морочатся сообщать нам даты, а также не ставят в известность, где находятся. Никакой сопричастности. Я поклялся, что со мной такого не случится. Сегодня четверг, и я вернулся в свое кошмарное кресло.

Сейчас без четверти час ночи, а сижу я тут с десяти, пытаясь — пока на странице у меня осязаемый Симор — отыскать способ представить его Атлетом и Спортивным Игроком и не вызвать крайнего раздражения у тех, кто терпеть не может игры и спорт. На самом деле я в смятении, и мне противно от того, что, как выясняется, я не могу к этому приступить, не начав с извинения. Во — первых, мне случилось принадлежать к кафедре филологии, где по крайней мере два преподавателя сильно ушли вперед и стали признанными репертуарными современными поэтами, а третий — неимоверной элегантности литературный критик на нашем академическом Восточном побережье, довольно внушительная фигура среди спецов по Мелвиллу. [357]Все трое (они, к тому же, как вы себе представляете, питают ко мне какую-то огромную слабость) в пик профессионально-бейсбольного сезона совершают, как представляется мне, несколько чересчур публичный бросок к телевизионному приемнику и бутылке холодного пива. К несчастью, этот мелкий оплетенный плющом камешек в данных обстоятельствах приносит чуть меньше разрушений, потому что я швыряю его из цельностеклянного дома. Я сам всю жизнь был поклонником бейсбола и не сомневаюсь, что в черепе у меня должно быть место, похожее на дно птичьей клетки, выстеленное старыми и драными спортивными разделами. Фактически (и я расцениваю это как последнее слово в интимных отношениях писателя и читателя), быть может, одна из причин, по которой в детстве я не сходил с эфира шесть лет подряд, заключалась в том, что я мог сказать Народу Радиоландии, чем всю неделю занимались ребята Уэйнеры, или, что выглядело еще внушительнее, сколько раз Кобб в 1921 году, когда мне исполнилось два, украл третью. [358]Для меня что — это по-прежнему капельку наболевшая тема? Я разве еще не примирился с теми днями юности, когда бежал от Реальности — посредством линии «Л» с Третьей авеню, — чтобы добраться до своего маленького лона у третьей базы на «Поло-Граундз»? Невероятно. Может, частично от того, что мне сорок и я думаю, что самое время уже попросить всех пожилых мальчиков-писателей отвалить с бейсбольных стадионов и арен корриды. Нет. Я знаю — господи, знаю, — почему мне так не хочется представлять Эстета Атлетом. Я не думал об этом много — много лет, но ответ такой. На радио со мной и С. был исключительно смышленый и симпатичный мальчик, некто Кёртис Колфилд, он потом погиб при какой-то высадке на Тихом океане. Однажды он пробежался с нами до Центрального парка, и там я понял, что мяч он кидает так, будто обе руки у него — левые, короче — совсем по-девчачьи, — и я до сих пор вижу, какое стало у Симора лицо, когда я критически заржал над Кёртисом, конски, жеребячески. (Как еще мне оправдать этот глубинный анализ? Перекинулся ли я на Другую Сторону? Открыть ли мне свою частную практику?)

Как на духу. С. любил игры и спорт, в помещении ли, на воздухе, и сам бывал в них обычно поразительно хорош или поразительно плох — редко что-то между. Пару лет назад моя сестра Фрэнни поставила меня в известность, что одно из Самых Ранних ее Воспоминаний: она лежит в плетеной колыбели (подобно Инфанте, я так понимаю) и смотрит, как Симор в гостиной играет с кем-то в пинг-понг. В действительности, думаю, эта памятная ей плетеная колыбель была старой битой кроваткой на колесиках, в которой ее, бывало, встряхивая на порожках, толкала по всей квартире ее сестра Тяпа, пока они обе не достигали эпицентра бьющей ключом жизни. Однако более чем вероятно, что Фрэнни и впрямь во младенчестве наблюдала, как Симор играет в пинг-понг, и его прочно забытым и явно бесцветным противником легко мог оказаться я сам. Играя с Симором в пинг-понг, я обычно бывал ошеломлен до полной бесцветности. Будто по другую сторону сетки находилась сама Кали-Мать [359]— многорукая, ухмыльчивая и без малейшего интереса к счету игры. Он лупил, он срезал, на каждый второй-третий шарик он бросался так, словно тот был свечкой, которую можно отбивать только смэшем. По грубым прикидкам, три из пяти ударов Симора приходились в сетку или вообще черт знает куда, поэтому отбивать его удары с лёта было практически невозможно. Хотя факт этот ни разу не привлек его пристального внимания, и он вечно изумлялся и униженно извинялся, когда противник его в конце концов громко и обиженно скулил, что за шариком вынужден гоняться по всей комнате, нырять под стулья, диван, рояль и в эти мерзкие щели за книгами на полках.

В теннис он играл равно сокрушительно и равно чудовищно. А играли мы часто. Особенно на моем последнем курсе в колледже, в Нью-Йорке. Он уже преподавал в том же заведении, и частенько, особенно весной, я с ужасом ждал заметно хорошей погоды, ибо знал, что какой-нибудь молокосос непременно падет к моим ногам, как Мальчик-Бард, [360]с запиской от Симора, где будет сказано, не великолепный ли сегодня день и как насчет чуть позже сыграть в теннис. Я отказывался играть с ним на университетских кортах — там, я боялся, его могли увидеть в деле мои или его друзья — особенно какие-нибудь его Kollegen [361]из тех, что посомнительней, — поэтому обычно мы отправлялись на корты «Рипс» на Девяносто шестой улице, наше старое место. Одна из самых беспомощных стратагем, что я когда-либо в жизни разработал: я нарочно оставлял ракетку и туфли дома, а не у себя в шкафчике в студгородке. Но было здесь и одно мелкое преимущество. Одеваясь перед встречей с Симором на кортах, я обычно получал толику сочувствия, и частенько кто-либо из сестер или братьев сострадательно выдвигался со мной к выходу и помогал мне ждать лифт.

При всех карточных играх до единой — рыбе, покере, казино, червях, старой деве, бридж-аукционе или контракте, блинчике или двадцати одном — он бывал совершенно несносен. Тем не менее на игры в рыбу можно было смотреть. Когда двойняшки были маленькими, он обычно играл с ними — и все время им намекал, чтобы они спрашивали, нет ли у него четверок или вальтов, либо изощренно кашлял, показывая свои карты. И в покере он блистал. Под конец отрочества у меня случился краткий период, когда я полунаедине с собой играл в утомительную, безнадежную игру — старался превратиться в эдакого светского льва, нормального парня, поэтому частенько приглашал разных людей на покер. Бывал и Симор. Требовалось некоторое усилие, чтобы не замечать, когда у него на руках бывали тузы, поскольку он сидел и ухмылялся, по выражению моей сестры, как Пасхальный Зайка с полным лукошком яиц. Еще хуже, у него имелась привычка держать стрит, полный дом или что-нибудь получше и не увеличивать ставку и даже не вызывать ее с тем, кто ему нравился и играл напротив с парой десяток.