Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

Мне кажется, часть моего рассудка вульгарно подкарауливает следующий кусок. Я не думал об этом много-много лет.

Однажды под вечер, в ту слабо слезливую четверть часа в Нью-Йорке, когда уличные фонари только зажжены и уже загораются стояночные огни автомобилей — некоторые включились, некоторые пока нет, — через дорогу от холщового навеса над входом в наш дом я играл в бордюрные шарики с мальчиком по имени Айра Янкауэр. Мне было восемь. Я использовал метод Симора — вернее, пытался: его боковой взмах, его широкий замах, когда целишь в шарик противника, — и неуклонно проигрывал. Неуклонно, однако безболезненно. Ибо наступил час, когда мальчишки Нью-Йорка — совсем как мальчишки Тиффина, Огайо, которые слышат далекий свисток паровоза аккурат в тот миг, когда последний скот загоняют в коровник. В эти волшебные четверть часа если что и теряешь, то лишь свои шарики. Айра, я думаю, тоже должным манером завис во времени, а коли так, тоже одни только шарики выиграть и мог. Из этого покоя и совершенно с ним в гармонии меня позвал Симор. То, что во вселенной оказался кто-то третий, меня приятно шокировало, и к этому прибавилась справедливость: этот кто-то — Симор. Я обернулся — полностью — и, подозреваю, Айра, должно быть, обернулся тоже. Под навесом нашего подъезда только что зажглись луковицы огоньков. Симор стоял перед нами на бордюре — лицом к нам, покачиваясь на сводах стоп, руки в прорезных карманах куртки с овчинной выпушкой. Огоньки под навесом были у него за спиной, и лицо оставалось в тени, пригашено. Ему было десять. По тому, как он покачивался на краю бордюра, по положению его рук, по… ладно, самой величине х я понимал не хуже, чем теперь, что он сам до крайности осознавал волшебство часа.

— Можно так не стараться, — сказал он, не сходя с места. — Если попадешь, когда целишься, тебе просто повезет. — Он говорил, излагал, но чар не рассеивал. Тогда их рассеял я. Вполне намеренно.

— Как это повезет , если я целюсь? — ответил я, не громко (несмотря на курсив), но с несколько большим раздражением, нежели ощущал. Мгновенье он ничего не говорил, просто покачивался на бордюре, глядя на меня, насколько несовершенно я это понимал, с любовью.

— Потому что повезет, — сказал он. — Ты будешь рад , что попал в его шарик — в шарик Айры, — правда? Ты же будешь рад? А если радуешься, когда попадаешь в шарик, значит, втайне ты как — то не очень рассчитывал в него попасть. Поэтому тут явно какое — то везенье, наверняка отчасти некая случайность. — Он ступил с бордюра, не вынимая рук из карманов, и подошел к нам. Но Симор в размышленьях не переходил сумеречную улицу быстро — по крайней мере, так казалось. В этом свете он приближался к нам скорее как парусная шлюпка. Гордыня же в этом мире, напротив, стремительнее некуда, и меж нами не оставалось и пяти шагов, когда я поспешно сказал Айре:

— Да все равно уже темно, — по сути прекратив игру.

От этого последнего маленького pentimento, [364]или чем бы оно там ни было, меня буквально от макушки до пят прошибло потом. Хочется сигарету, но в пачке пусто, а из кресла я вставать не готов. Ох господи, что за возвышенное ремесло. Сколь хорошо известен мне читатель? Сколько я могу поведать ему, чтобы не смутить его и самому не опростоволоситься? Вот что я сказать могу: для нас всех в уме его приуготовлено место. Еще минуту назад свое я видел четырежды в жизни. Сейчас — пятый. Растянусь-ка я на полчасика на полу. Прошу меня извинить.

* * *

По мне, так это подозрительно звучит, как театральная программка, но после вот этого последнего — театрального же — абзаца я чувствую, что сейчас огребу. Время — три часа спустя. Я заснул на полу. (Я снова вполне в себе, дорогая баронесса. Батюшки, что ж вы могли обо мне подумать? Вы же позволите, я вас умоляю, позвонить, дабы принесли довольно интересную бутылочку вина. С моих собственных маленьких виноградников, и мне кажется, вам бы не помешало…) Мне бы хотелось объявить — как можно кратче, — что чем бы конкретно ни было то, что вызвало Пертурбацию на странице три часа назад, я не был — ни тогда, ни сейчас, ни когда — ни в малейшей степени опьянен своими силами (моими собственными силенками, дорогая баронесса) почти абсолютной памяти. В тот миг, когда я стал — или сам себя сделал — моросливой развалиной, я не вполне обращал внимание на то, что сказал Симор, — да вообще-то и на самого Симора тоже. По сути меня поразило — обездвижило, пожалуй, — внезапное осознание того, что Симор — это мой велосипед «давега». Почти всю жизнь я ждал хоть малейшей склонности, не говоря уже о требуемом доведении оной до завершения, отдать кому-нибудь свой велосипед «давега». Сей же миг, само собой, поясняю:

Когда нам с Симором было пятнадцать и тринадцать, однажды вечером мы вышли из своей комнаты послушать по радио Ступнэггла и Бадда, [365]по-моему, и, войдя в гостиную, оказались в самом центре великой и тревожно сдавленной суматохи. Присутствовали всего трое: наш отец, наша мать и наш брат Уэйкер, — но у меня сложилось ощущение, что из хорошо замаскированных наблюдательных пунктов подслушивал и малый народец. Лес довольно ужасно побагровел, Бесси стиснула губы так, что они почти совсем пропали, а братец Уэйкер — которому в тот миг, по моим расчетам, было почти ровно девять лет и четырнадцать часов, — стоял у рояля в пижаме и босиком, и по лицу его струились слезы. Первым моим порывом в подобной семейной ситуации было развернуться и двинуть подальше в горы, но поскольку Симор, судя по всему, отнюдь не был готов уходить, я тоже решил задержаться. Лес с отчасти подавляемой пылкостью тут же выложил дело на судебное рассмотрение Симору. Утром, как мы уже знали, Уэйкеру и Уолту подарили пару похожих и красивых, сильно-не-по-карману подарков на день рождения: велосипеды в красно-белую полоску, с двойной рамой и колесом двадцать шесть дюймов, ровно те же транспортные средства, что стояли в витрине спортивного магазина «Давега» на Восемьдесят шестой между Лексингтон и Третьей, — двойняшки этими великами подчеркнуто восхищались почти весь минувший год. Минут за десять до того, как мы с Симором вышли из спальни, Лес выяснил, что велосипед Уэйкера не поставлен на хранение в подвал нашего дома рядом с велосипедом Уолта. В тот день в Центральном парке Уэйкер его отдал. К нему подошел незнакомый мальчик («какой-то шнук, он его раньше в жизни не видел») и попросил у него велосипед, и Уэйкер отдал. Ни Лес, ни Бесси, само собой, не забыли об «очень славных щедрых намерениях» Уэйкера, но оба рассматривали подробности сделки сквозь призму собственной нерушимой логики. По сути, они полагали, что Уэйкеру следовало — и это соображение Лес повторил с большой горячностью Симору — хорошенько и долго покатать мальчика на велосипеде. Тут, всхлипывая, встрял Уэйкер. Мальчику не хотелось хорошенько и долго кататься, ему хотелось велосипед. У него такого никогда не было, у этого мальчика; а ему всегда хотелось. Я взглянул на Симора. Он заводился. Вид у него постепенно становился благожелательный, но сообщал наблюдателю абсолютную неспособность объекта разрешить подобного сорта трудный спор, — и по своему опыту я знал, что мир у нас в гостиной будет восстановлен, хоть и каким-то чудом. («Ведь мудрый каждый раз добивается успеха, но, приступая к чему-либо, полон нерешительности». — Книга XXVI, «Чжуан-цзы».) [366]Не стану описывать в подробностях (в кои-то веки), как Симор — и это наверняка можно выразить иначе, только я не знаю, как — наобум ляпнул что-то насчет самой сути разногласий таким манером, что несколько минут спустя три воюющие стороны по-настоящему расцеловались и примирились. Поистине тут я имел что сказать об отъявленно личном, и, сдается мне, я это уже донес.